Отечественная война 1812 года глазами современников - [59]

Однако ж минута была самая критическая для иностранцев. Народ начинал оскорблять их и даже дошел до враждебных против них действий. Граф Ростопчин обратился тогда с воззванием к русским, уговаривая их не марать рук из-за нескольких жалких французиков или немецких закопченных париков; а в другой прокламации приглашал жителей города запастись съестными припасами на три дня и перебраться на Воробьевы горы, где он станет во главе их для обороны города; кроме того, он объявлял, что изготовлена летучая машина, которая будет пущена на французскую армию и при разрыве уничтожит ее.

Раз горничная жены моей, девушка из Рязанской губернии, говорит ей: «Сударыня, я уезжаю; умоляю вас, не оставайтесь в Москве, пойдемте со мною и вы, муж и дочь ваши. Решились зажечь город и уже во всех аптеках забрали все зажигательные снаряды». Жена моя в крайнем испуге просила меня ехать. Я тотчас послал за ямщиками, потребовавшими с меня по тысяче рублей за сто верст. Я написал к князю, прося его прислать мне лошадей или денег, тем более что он мне был должен за мои работы и что я, кроме того, отдал ему все свое имущество на сохранение. Он отвечал мне, что лошадей никак не может прислать; что же касается денег, то у него самого нет их и просит найти денег для него. Время для этого было самое неблагоприятное. Я, однако ж, обратился к некоторому господину Дамон<у>[111], живописцу по ремеслу и римскому уроженцу. Оказалось, что он знал князя, и как только он услыхал о моей просьбе, отвечал, что готов ссудить князю какую ему угодно сумму с тем, чтоб он сам приехал в город для заключения условий.

Между тем неприятель подходил к вратам Москвы. Уехать не было никакой надежды, я решился запастись провизией, загородить дверь своего дома и выжидать события.

14 сентября актриса французского театра госпожа Флери прибежала ко мне в испуге, прося убежища, которое я ей охотно дал. 15-го, в 6 часов вечера, мы все вместе сидели в маленькой гостиной моего дома, судя вкривь и вкось о событиях, как вдруг раздался пушечный выстрел, заставивший нас содрогнуться, и дамы опустили головы. Я сначала думал, что это начало сражения и что русская армия решилась защищать город, но, не слыша более ничего, я рассудил, что этот пушечный выстрел был, может быть, сигналом сбора солдат под знамена.

Ночью нас разбудили адский шум и крики пьяных людей, которые дрались и били окна кабаков, как будто порядок исчез с властью. Госпожа Флери пришла мне сказать, что из окон ее комнаты виднелась светлая полоса, нисходящая с неба; я посмотрел и убедился, что это может происходить лишь от зарева какого-нибудь пожара. Наконец спокойствие мало-помалу восстановилось, и мы улеглись спать.

На другой день рано утром я влез на чердак и увидел из слухового окна, на вышине близ города, огромный столб пыли, казавшийся поднятым кавалерийским корпусом, но даль мешала различать предметы. Минуту спустя я взглянул на улицу и увидел всадника в белом плаще, разговаривавшего с гражданином, которому говорил отличным французским языком, что он уже пять лет находится на службе. Услыхав солдата, говорящего по-французски, я думал, что обслушался, так сильна была уверенность, что русская армия еще в Москве.

Я сошел и сообщил жене все, слышанное мною. Она мне отвечала: «Ты, верно, ошибся; сходи в дом князя, может быть, ты там узнаешь кое-что». Я пошел и, в саду встретив управляющего, спросил его, не знает ли он чего нового. «Как, сударь, так вы не знаете, что случилось?» — «Нет, ничего не слыхал». — «Вы не знаете, что французы в Москве и Бонапарт в Кремле? Вход его был возвещен пушечным выстрелом, который вы, верно, слышали». — «Но где же русская армия?» — «Она отступила». Я, смущенный, воротился домой и сообщил эти известия жене. Она тотчас начала жаловаться на князя, который нас покинул; наконец, накричавшись, нашумев и изливши все свое сердце, она успокоилась, и мы стали совещаться, что нам делать. Но что могли мы предпринять?

Я решился выйти, чтоб осмотреться, разгородил дверь, выходившую на Старую Басманную, и направился к Ильинским воротам. Не пройдя двадцати шагов, я увидал управляющего (конечно, француза) дома князя Куракина, выгонявшего палкою пьяного человека с окровавленной головою, одетого в белый балахон, с полицейской шапкою в руках, весело кричавшего: «Как здесь хорошо горит!»

Я подошел к группе и спросил управляющего, говорившего по-французски, отчего он так бесчеловечно поступал с этим несчастным. «Да мы его сейчас поймали на деле: он поджигал дом князя, и мы ведем его к французам». Я ускорил шаг, потому что искры и дым пылавшего дома не позволяли мне идти обыкновенным шагом.

Придя на Покровку к большому дому, принадлежавшему князю Трубецкому, также горевшему, я встретил знакомого мне итальянца Серфольо, который жил напротив. Он следил за успехами пожара, и мы вместе жаловались на эти бедствия, когда появился управляющий дома князя Куракина, сопровождая поджигателя, в то время как двое французских стрелков выходили под ружьями из ворот горевшего дома. Управляющий подошел к ним, говоря: «Вот человек, которого мы поймали, он поджигал дом моего господина». Один из солдат осмотрел его с головы до ног и сказал: «Хорошо, мы его расстреляем».