Отечественная война 1812 года глазами современников - [42]

Барон, оборотясь к мне, сказал: «Поди же, старик». Я кланялся князю в ноги, прося не оставить семейства моего. Князь, приложа руку к груди с уклонкою головы, дал мне почувствовать, что будет иметь попечение о семействе моем.

Я вышел из комнаты. Чрез несколько минут выходит и барон — дает мне бумагу, говоря, что в ней означено все, что я должен сделать, прося между тем выучить ее наизусть ночью и поутру к нему явиться. Но чтобы я не сказывал о том никому и не говорил о том ни с кем ничего, даже с секретарем, при нем находящимся, который знал несколько по-русски. Спросивши, где и далеко ли я живу, — дал мне провожатого француза, который проводил меня на квартиру за Краснохолмский мост: там мы нашли одни обгоревшие остатки дома с уцелевшей частью двора. Я переходил из одного сарая в другой, искал жены и детей. Наконец опустился в погреб — о радость! — там в порожних кадках нашел их дрожащими, бледными, полумертвыми.

Надлежало выполнить два обязательства: успокоить жену и детей и выучить данные мне статьи бароном. Все, что только отеческая любовь может внушить, я сделал — за последние деньги и вещи достал несколько кусков хлеба, бегая из дома в дом, уцелевшие от пожара.

Наступило утро — распрощавшись с женою и детьми, возвратился к барону. Провожавший меня француз рассказал ему подробно о положении семейства моего. Барон выслушал его благосклонно — заставил пересказать себе выученные мною пункты — и дал пару лошадей с тем, чтобы я в сопровождении французов перевез жену и детей в дом госпожи Гагариной.

Крайность заставляет на все решиться, — я старался из возможных зол избрать меньшее, боясь навлечь на себя гнев временных повелителей — не забывал о присяге, данной законному государю. Сколь ни ограничены способности ума моего, но я расчел, что, повинуясь повелением князя и барона, найду удобный случай услужить моему Отечеству.

Сии и подобные сим мысли занимали меня целую ночь. Несчастные не покоятся. 14-го числа в восемь часов утра снова представлен был барону. Он опять приказал мне прочитать ему данное мне наставление.

Сограждане! Простите, что язык мой мог выговаривать его, не запинаясь; вот оно:

1. Идти на Калугу[85].

2. Рассмотреть и расспросить, сколько русской армии.

3. Кто начальник армии.

4. Кто начальники дивизий.

5. Куда идет армия.

6. Укомплектованы ли полки после Бородинского сражения.

7. Подходят ли вновь войска.

8. Что говорит народ о мире.

9. Разглашать, что в Москве хлеб весь цел остался и не сгорел.

10. Распустить слух, что зимовать хотим в Москве.

11. Если же российская армия идет на Смоленскую дорогу, то, не доходя до Калуги, возвратиться в Москву как можно скорее.

12. Возвратясь же ни в чем не лгать, лишнего ничего не прибавлять, — но что видел и слышал, о том только и говорить.

13. Сие предписание под великим опасением никому не открывать, даже и жене своей не сказывать, куда и зачем идет.

14. Возвращаясь назад, на первом французском посту объявить о себе с тем, чтоб доставили к князю Экмюльскому.

15. Если возвратиться с успехом, в награду за сие дано будет 1000 червонных, что стоит по курсу 12000 рублей, сверх сего дом каменный в Москве, какой угодно будет взять.

Чувствуя, сколь полезно будет знать сии, данные мне наставления для начальствующего войсками российскими, — я старался, сколько можно, показать себя послушным сим извергам. И потому каждое слово старался выразить и произнести, сколько можно точнее. Это им понравилось. И в три часа пополудни в сопровождении троих французов отправили меня за город, давши потребное количество денег, нужное для пропитания. Но мог ли думать я о пище, оставляя детей и жену без всякого пропитания? Мог ли думать о чем-нибудь другом, кроме их и спасения моего Отечества? Не столько бы ужасно было для меня проститься с жизнью, — оставляя Москву, казалось мне, что я оставлял более, нежели самую жизнь, которая в сии минуты была для меня ужаснее самой смерти. Неизвестность будущего и воображаемое вероломство тиранов замораживали кровь в жилах моих.

Уже мраки ночи начинали соединяться с курением и дымом, по Москве разливающимся, уже несчастные укрывались в места, непроходимые для спасения жизни. По улицам ничего не видно было, кроме рыщущих варваров. Многие из них подходили к провождающим меня, о чем-то спрашивали, но не получали никакого ответа. Наконец вышли мы за город. Здесь в течение пятнадцати дней я в первый раз вздохнул свободно. Но звук оружия и топот конский, оглашающие окрестности обширного града, напоминали мне о несчастиях Отечества.

Сильный дождь, увлажнявший до излишества землю, затруднял путь наш. Почти на каждом шаге должно было спотыкаться и, чувствуя усталость, требовать отдохновения. Изнуренный несчастиями и голодом, изнемогший от ужасов, я едва передвигал ноги мои. Мысль, что скоро увижу войска российские, подкрепляла меня.

Мы прошли не более тридцати верст — как приблизились к посту последнему. Изнеможенные воины французские лежали, распростершись вокруг огня разведенного. Одни из них запекали на оном мясо конское, другие варили пожелтевшую траву в воде. Сие зрелище было для меня жалко и приятно. Как человек, я жалел о сих бедных тварях, честолюбием в края наши завлеченных; как верный сын Отечества, я желал, чтоб они издохли. Тут один из воинских чиновников снова напомнил мне о ревностном и усердном исполнении данного ими препоручения. И потом, указывая на огни, сквозь лес светящиеся, сказал: «Там русские».