Отечественная война 1812 года глазами современников - [41]

Без воли Божией влас главы нашея не погибнет[84]. Полагаясь во всем на промыслительную десницу Его, я решился объявить, что имею жену и детей, предоставляя их в мыслях промыслу Предвечного. Барон взял меня за руку и повел в комнату. Часто случается, что стóит только одному решиться на что-нибудь, а особливо при общем несчастии, дабы иметь толпу последователей. Множество голосов кричали вслед нам, что имеют также жен и детей, а барон не остановился.

Он ввел меня в богато убранную, уединенную комнату. Тихо и ласково начал спрашивать: кто я таков? давно ли живу в Москве? природный ли русский? россиянка ли жена? давно ли женат? сколько имею детей? доволен ли своим состоянием?

Я отвечал, что я купец, живу в Москве давно, природный россиянин, жена тоже, женат давно, имею двоих детей, но только не знаю, где они и живы ли, — доселе был всем доволен. Откровенность моя ему понравилась.

Он подвел меня к образу Спасителя, сказал: крестись, что ты исполнишь в точности все, порученное тебе мною, уверяя между тем, что мы теперь уже безвозвратно принадлежим им; что счастие наше и благоденствие от них зависит; что, исполняя препоручение, которое он намерен дать мне, я осчастливлю и себя, и семейство, и потомство мое.

На все сии слова я показывал вид согласия, располагая в душе моей, воспользовавшись слепой доверенностью, услужить хотя малым чем любезному Отечеству.

Наконец сказал он с таинственным и дружелюбным видом: «Сходи ты в главную русскую армию до Калуги и разведай нужное для нас, — а что именно, в том дадим тебе письменное наставление выучить наизусть».

Таковое предложение удивило меня, я начал отговариваться, объявляя, что это дело не моего ума, что я не имею довольно смелости, что можно найти в толпе несчастных таких, кои охотно на то согласятся. Но, видя, что отговорки мои были гораздо слабее убеждения, а притом боялся раздражить его, решился принять предложение — держа в душе мысль, спасительную для Отечества. Потом за исполнение сего препоручения обещал он мне дом каменный, какой мне годно будет выбрать в целой Москве, а притом тысячу червонных, кои оценил в 12000 руб. в ту же минуту по курсу. Что он и впредь почтит меня другими препоручениями, касательно устройства Москвы разоренной. Что жена и дети мои будут найдены — успокоены и осчастливлены до моего возвращения: «Ты первый вызвался, ты будешь при мне первым; ибо все прочие кажутся мне грубыми и несмысленными мужиками, как ваше ополчение, ничего для нас не значащее».

Потом начался между нами разговор.

Я. Вы изволите почитать за ничто наших мужиков, — но чем же должны быть укомплектованы полки?

Он. Регулярным войском.

Я. А разве это, батюшка, не регулярное?

Он. Конечно, — это грубая чернь, пужающаяся единого выстрела.

Я. А мы все почитаем войском, умеющим сражаться.

Он. Много ли его в Москве было?

Я. Числа определить не могу, но знаю, что очень много приходило в оную из других губерний и что, кроме их, здесь одних жителей против вас было вооружено добровольно 200 тысяч, — и кто только мог идти, все принимались за оружие.

Он. Где же они брали оружие?

Я. В казне — сперва за деньги, а потом безденежно.

Он. Какое же то было оружие?

Я. Ружье со штыком и сабля большая.

Он. И ты был вооружен?

Я. Не оставалось другого средства.

Он. Где же ты взял оружие?

Я. Казенного не коснулся, за деньги не покупал, даром не брал; а было у меня старинное ружье, прапрадедовское, большой кинжал — и два пистолета турецких, доставшиеся от деда по наследству.

Он. Зачем же сих оружий я не вижу на тебе, — и где они?

Я. Они сгорели вместе с моим имением.

Он. Кто же зажигал Москву?

Я. Наверно не знаю, — где прежде загорелось, там меня не было.

Он. Но как говорят о том другие?

Я. И того не знаю.

Он. Однако ж как думаешь ты о пожаре, — и кто зажигал?

Я. Теперь думать мне нечего, ваше высокопревосходительство, уже все сгорело и в пепел обратилось, — я думаю только о спасении жены и детей: лишь бы они были живы и здоровы, — а то опять все будет.

Он. Не хочешь ли завтра посмотреть поутру?

Я. Кого, ваше высокопревосходительство?

Он. Зажигателей Москвы.

Я. А сколько их?

Он. Осмнадцать человек.

Я. Как же и где они найдены?

Он. По Калужской дороге в вотчине Репниной на мызе верст за 10 отселе.

Я. Что же с ними будут делать?

Он. Расстреливать, — а других вешать на большой вашей колокольне. Не хочешь ли быть зрителем сего?

Я. Благодарю покорно, ваше высокопревосходительство. Я видал, как у нас кнутом секут злодеев, и то ужасно!

Он. Но скажи, согласен ли ты идти в русскую армию?

Я. Если не можно вам от того меня уволить, то отдаюсь на волю вашу. — И упал в ноги со слезами: — Только не оставьте бедную жену мою и детей.

Он (приподнимая меня за руку). Встань, встань, старик, и будь спокоен. Все будет исполнено по твоему желанию, — только ты выполни наше препоручение.

Потом ввел меня в богато убранную комнату, стены которой увешаны изящными картинами, полы устланы коврами драгоценными. Там сидел за столом с бумагами князь Экмюльский, украшенный звездами и орденами. Барон, введший меня, сказал ему что-то по-французски. Он, подняв голову, глядел на меня, не говоря ни слова, — я поклонился, — они долго говорили между собою. Никогда не хотел знать французского языка, а в сию минуту досадовал на себя в том, что его не знаю.