Отечественная война 1812 года глазами современников - [40]
Пронзенный скорбию до глубины сердца, видя жену и детей, изнемогающих от голода и холода, трепещущих от ужаса, — искал себе крова. Тысячи несчастных, терпевших равную участь, встречались там, куда редко или, может быть, никогда не заносили ноги своей. Солодовенные овины, подвалы и погреба были наполнены несчастными. Сии токмо убежища могли спасать их от пожаров, усилившихся в средине города. Можно сказать, что редкий из людей во всю свою жизнь претерпел столько несчастий, сколько жители Москвы при буйном нашествии неприятелей претерпели их в несколько дней. Во всяком другом несчастии и при других обстоятельствах можно бы было найти облегчение и отраду в советах, в помощи и утешении ближних; но мы не имели и сего облегчения. Там, где все страждут, трудно найти его. Свойства человека таковы, что он может казаться равнодушным в гнетущих его скорбях, когда видит других благополучными, чая получить от них руку помощи; но когда все окружающее его страждет, когда и самым воздухом, благопроизвольным даром природы, свободно дышать не можешь, — тогда ничто, кроме смерти, не в силах уврачевать его.
Увлеченный сею горестною мыслью, я решил выйти из мрачного убежища, оставив жену и детей. Лучше перестать жить, нежели видеть страдания кровных — и не уметь облегчить их.
Едва только начало рассветать, пошел я, думая, что хищники, утомленные злодействами, еще покоятся и собирают новые силы к произведению еще ужаснейших. Но как удивился я, увидев вдали целый отряд оных — голод, томя их, отгонял сон от глаз. Завидя меня издали, бегли ко мне и увели за заставу. Когда же совершенно рассветало, взяли меня с собою во внутренность горящего града, водили по обгорелым домам в том намерении, чтоб я показал им богатейшие. Для них не столько были дороги обгорелые остатки сокровищ, сколько вещи, служащие к продовольствию или, лучше, к утолению смертельного глада. Они последний кусок отнимали изо рта у несчастных жителей, истязывая их в несказанных мучениях. Не довольствуясь сим, они принуждали их переносить на великое пространство огромные тяжести, каждый шаг сопровождая ударами. Оставалось одно только утешение: Претерпевыи до конца той спасен будет[82].
Посреди жесткостей и мучений я вымышлял средства, коими бы можно было избежать сего адского тиранства. Притворяясь больным и немощным, я думал отклонить от себя их кары, но тем более воспламенил их неистовство. Окружа со всех сторон, они били меня, топтали, таскали дотоле, пока кровь моя не обагрила меня всего — утопая в оной, я не чувствовал уже почти ничего, кроме слов: «О русман, русман!»[83] — зверским голосом произнесенных.
Преклонившуся дню к вечеру мало-помалу начал я приходить в чувство — открыл глаза, приподнялся с земли, хотел идти; долго не мог собраться с мыслями и воскресить в памяти прискорбие оставленного мною семейства. Воображая наконец живо горестное положение оного, омылся слезами и побрел. Прибывши туда, где оставил жену мою с детьми, не нашел ничего, кроме дымящихся развалин и возметаемого ветром пепла. Вот минута, в которую жизнь воистину была несноснее смерти! Воображая их погибшими от меча или пламени, не надеялся более увидеть и, забывая усталость и боль, в отчаянии овладевших мною, покушался чрез Марьину Рощу удалиться от плачевных зрелищ.
Дошедши до Малых Мытищ, остановился. Все места наполнены были неприятелями; жителей же не видно было ни единого. Квартировавшая тут конница все наполнила ужасом. Гладные звери молотили хлеб по гумнам и диким криком своим оглашали места, тишине и миру посвященные. Не желая быть ими примеченным, робко удалился от мест, оскверненных стопами их, — продолжая путь свой чрез село Алексеевское. Вокруг церкви стояла артиллерия, не более шести орудий, до двух тысяч пехоты и немного конницы. Они, приметив меня, взяли и возвратили в Москву. Желание увидеться с женою и детьми становилось мечтою. Я втайне молился за них, прощался с ними навеки.
На другой день я встретил на распутиях много собратий моих, состояние коих было не лучше моего. Утомленные трудами, изнуренные голодом и печалью, едва передвигали ноги. Сетуя с ними не столько о потере имения, жен и детей, сколько о бедствиях Отечества, молили Бога, крепкого во бранех, утвердить мысли и десницу защитников наших.
Наконец от мимо идущих узнали мы, что желающие выйти из города могут получать билеты для пропуску на заставах и постах; что билеты сии раздавались на Девичьем Поле в доме госпожи Нарышкиной от квартирующего в оном князя Экмюльского <Даву> знающим по-русски бароном Иваном Самсоновым. Будучи обрадованы сей вестью, спешили мы туда; пришедши же уведомились, что билеты даются токмо желающим идти по Смоленской дороге. Радость наша исчезла; мы могли думать, что отправившиеся по сей дороге скорее попадутся в руки кровожадных, лишившихся навсегда свободы.
Не доверяя, однако ж, всему, сказанному нам, 12 сентября пришел снова в упомянутый дом, где нашел толпы народа. Спустя несколько минут барон Самсонов вышел к народу и сказал: «Кто имеет жену и детей, того отпустим и билет дадим вольный». Народ молчал. Старики, потупив глаза свои, стояли, молодые плакали. Никто не хотел сказать, что имеет жену, ибо зверские поступки врагов уверили каждого, как они щадят слабость и нежность сего беззащитного пола.
