Отечественная война 1812 года глазами современников - [38]

Никогда Праведный Судия Неба не был прошен с такою усердною молитвою о пощаде, как в сию минуту; никогда жизнь не была толико желательною и вместе ужасною, как в сию минуту; никогда воздух не наполнялся толико воплями, как в сию минуту. Отцы и матери искали детей своих — и заплаканными глазами не видели их. Дети искали родителей своих и вместо их обнимали колена чуждые.

Наконец мрачное безмолвие воцарилось. На лице каждого можно прочитать было: мы погибли! Молчание продолжалось, — как вдруг в четыре заставы, как в четыре жерла, ринулись неприятели[72]. Обнаженные мечи и блещущие сабли уверяли каждого, что они не с миром вступают. Да причтется тот к тайным злодеям России, кто думал сему противное; да прилпнет язык к гортани у того, кто сказал им ласковое приветствие; да гремит вечное проклятие над главою того, кто участвовал в их зверской радости!

Не так страшен лев, раздраженный убегающею от него добычею, как войска французские, вошедшие в Москву. Но дабы изъявить радость свою по вступлении своем в оную, ввечеру весь Кремлевский дворец осветили (иллюминировали): они торжествовали, а добрые россы плакали и, посыпав пеплом главу свою, умоляли Небо о пощаде — в сем случае оно только было и защитником и помощником!

Уже ночь, одеянная мраком и ужасом, ниспустилась — и искусственные огни озаряли токмо пагубные пути злодеев. Сон бежал от глаз наших далеко. С трепетом ожидали горшей участи. Скрывались под покровом домов своих, не надеясь увидеть их более, прощались с каждою бездушною вещью. Но смрад и дым[73], проникая в самые сокровенные убежища, порождал горестное предчувствие — лишиться всего. Одна мысль: умереть за Отечество, не даваясь в руки неприятеля, разгоняла сии мрачные предчувствия.

Вдруг пламя, осветившее печальные верхи домов, возвестило о разрушении великолепных зданий. Сокровища, стяжание многих веков, мгновенно пожирались. Подобно огненной реке, лиющейся по воздуху, с дома на церковь, с церкви на дом, оно увеселяло взоры злодеев. Вооруженные мечом и пламенем, они бегали из дома в дом — губили все тяжелое, уносили все драгоценное и легкое.

Страх привел в недоумение — бывший долгое время в сильном замешательстве и ужасе, решился наконец, взявши семилетнюю дочь, несколько хлеба и посуды, идти на новую квартиру к жене моей. Едва успел выйти из ворот, кинулись со всех сторон ко мне хищные звери французы с ружьями и обнаженными тесаками. Забывая о потере вещей, отнятых ими у меня, я думал только о спасении бывшей при мне дочери. Уже многие из них подходили к ней, делали невразумительные вопросы, брали и тащили за руки.

Бледная, отчаянная взывала громко ко мне, просила защиты, — но я был окружен толпою, сквозь которую не мог пробиться. Другие между тем спешили развязать отнятые у меня вещи. Найденные между ими деньги[74] не столько их обрадовали, как куски хлеба. Они вырывали их друг у друга из рук — глотали, не жевавши.

Сие смятение привлекло прочих, окружающих дочь мою, — она в ужасе подошла ко мне, обняла колени мои и упала без чувств. Во всяком другом сие зрелище могло бы возродить сострадание, но французы его не ведают; миролюбивые и человеколюбивые чувствования им неизвестны. Они подошли ко мне снова — и, угрожая смертию, принудили отдать все, что на мне было. Оставался один только крест, возложенный на меня еще при крещении. Я держался за него крепко — умолял их мне его оставить как единственное утешение христианина, но они не чувствовали цены сего утешения, а умели только ценить кусок золота.

Между тем я не мог не дивиться заботливости, с каковою один из них отдавал мне изорванные свои туфли, а другой — с плеч рубище. (Надеюсь, что черта сия многим любителям французов понравится.) Но я отверг их благодеяния — и хотел лучше не иметь стыда, нежели быть обязанным должною им за сию милость благодарностью. Крайность заставила меня воротиться на старую квартиру — там, одевшись снова, я опять пошел в намереваемое место, дабы там если не соединиться с женою, то по крайней мере узнать о ее положении.

Едва только дошел до Калужских ворот — встретил новую преграду. Целый отряд конницы кричал: Стой, стой! — трудно противу рожна прати. Я остановился, держа за руку дочь мою. Сходят с коней своих, снимают все одеяние и с меня и с дочери. Так волки, застигши в густоте леса робкую овцу, раздирают на части. В замену всего, прикрывавшего наготу мою, бросили с презрением изодранную шинелишку и поскакали. Прикрывшись оною, я пошел далее и, отойдя шагов двести, встретил новый отряд. Все, показывая на рот, кричали: Дай, дай! — махая саблями. Наконец, видя, что у меня и на мне ничего нет, кроме рубища, продолжали беззаконный путь свой. Я спешил от них скрыться.

Дойдя до Краснохолмского моста, нашел его распущенным. Сие понудило меня выше сего моста решиться перейти реку вброд. Увидев же на другом берегу плавающий небольшой челнок, вознамерился, перейдя реку, взять его и переехать за дочерью, — как ни велика была опасность настоящая, но будущее угрожало большими.

Переправившись и вброд и вплавь чрез реку, спешил взять челн и плыть на нем за дочерью, оставшейся на другом берегу. Вдруг наехали два злодея на конях, взмахивают тесаками, бьют ими меня по плечам, крича: