Отечественная война 1812 года глазами современников - [44]

23 сентября возвестили мне, что по воле главнокомандующего российскими войсками я должен быть отправлен в Санкт-Петербург, к его императорскому величеству все-милостивейшему государю Александру Павловичу. Выслушав сие, я объят был несказанной радостию от того, что малые услуги мои будут доведены до высочайшего сведения человеколюбивейшего монарха в свете. Одобрение, данное мне при отпуске из Главной квартиры дежурным генералом Коновницыным[88], исторгло слезы благодарности и умиления. Я восхищался несказанно тем, что, оставляя жизнь сию, могу с радостной улыбкою сказать: «И я был хотя в мале полезен для Отечества», — в то время, когда все состояния жертвовали всем, чем могли, для спасения его.

Прибывши в Санкт-Петербург, я все еще не мог быть спокойным: неизвестность, в каковой остались жена и дети, меня мучила. Наконец узнал чрез письма, что они живы — хотя и страждут в тесной нужде. Но по сие время не могу узнать, какими средствами спаслись они от насилия и неистовства варваров кровопийственных! Безопасность и довольство, обещанные ими при данном мне препоручении, могли превратиться в самое лютейшее зверство, особливо когда увидели себя обманутыми. Может быть, замешательство, в каком они находились при изгнании своем из Москвы, помрачило в мыслях их память о моем семействе. Впрочем, бывают минуты, когда и злодеи чувствуют срамоту свою. Разверзающаяся пред ними бездна объемлет ум их ужасом — и не позволяет ни о чем другом думать, кроме своего спасения. Раскаяние, овладевшее душою, заставляет желать ничтожества. Пробужденная совесть представляет всю мерзость их поступков. Небо не оставляет без наказания злодеев — и оно тем ужаснее для них, когда свершается в глазах притесненных ими.

Но кто постигнет судьбы Божия? Спасение семейства моего есть не последнее чудо между непостижимыми деяниями Промысла — Боже праведный, забуди роптания несмысленных и малодушных творений Твоих! Вся елико хощети — и да творити — ни что же бо есть зло. Ты внемлешь молениям сирых и беспомощных — ни один вздох, от искреннего сердца излетевший, не теряется в пространстве воздуха. Одни токмо суетные желания постыждают нас.

Сии спасительные размышления наполняли душу мою во всех претерпенных несчастиях. И когда варвары, расхищая сокровище древней столицы, гордились успехами вероломных побед своих, — не могли быть спокойнее меня; ужас и остервенение, начертанные на лицах, показывали то мучительное состояние, в которое завлекло их изуверство.

Я ждал конца моего дела — и управляющий Военным министерством <князь А. И. Горчаков> не замедлил доложить обо мне государю императору. Человеколюбивый и благопопечительный монарх благоволил отличить меня — в воздаяние посильного моего усердия к Отечеству — золотой медалью[89].

Соотечественники! Я желал бы иметь другую жизнь, чтобы пожертвовать оною двоекратно для славы и чести России; и не желал бы прожить ни одного дня, если бы увидел тлетворных извергов, снова вами уважаемых. Так, если злодеи могут быть похваляемы, то французы должны быть увенчанными злодеями…

Памятник французам,

или Приключения московского жителя П… Ж…

СПб., 1813 (цензурное разрешение19 декабря 1812).

Г. Иванов Несчастия комиссара Московской Сенатской типографии, во время злодеяний французов в Москве [90]

2-е число сентября 1812 года вошли в Москву кровожадные полчища ненасытимого Наполеона. В 5-м часу пополудни, сделав в Кремле три выстрела из пушки, изверги рассыпались по всем улицам для грабежа и злодеяния. Какой вид имели сии рабы Наполеоновы! Бóльшая часть из них были босы, полунаги.

В этот же день пришло их несколько в Сенатскую типографию. Быв смотрителем оной, я запер двери: они разбили окно и вскочили в оное; схватили меня, раздели, разули, взяли все деньги, более 2000 рублей, и часы, словом, все, что у меня было; сорвали с моей шеи также крест; потом, угрожая мне штыками и нанесши прикладами несколько ударов в плеча, в спину и в голову, пошли все разбивать и грабить.

Ограбив все, что им приглянулось, они потребовали ужина. Хватали и жрали все съестное. По всем их поступкам казались они не людьми, но дикими алчными зверями. При всем бедствии моем, не мог я без презрения смотреть на сих извергов наглых и отвратительных. Приметя мое омерзение к ним, вдруг несколько из них бросилось на меня. От нестерпимых побоев я лишился и памяти и чувств.

Опомнясь около полуночи, увидел я необыкновенный свет. Это было пламя, пожиравшее Китай-город; пламя, которое никакое перо не опишет! В это время пришел ко мне один из типографских служителей: я обнял его, как родного. Он крайне обрадовался, что я остался жив. «Где же были вы?» — спросил я. «Виноваты! — отвечал он. — Мы скрылись, по приближении злодеев, на чердак, куда они, по счастью, не входили». Надобно заметить, что злодеи на чердаки нигде почти не входили; даже во многих домах топили печи, не смея открыть верхних вьюшек, и коптились в дыму. Робость, страх и подозрение свойственны злодеям!

Я приказал тот же час собраться всем типографским служителям; велел часть казенных букв снести в нижнее жилье, имеющее надежные своды, ворота завалить бревнами. Лестница, ведущая вниз, потаенная и темна: почему злодеи и не находили нас.