Отечественная война 1812 года глазами современников - [45]

В середу поутру загорелся Охотный ряд, и вскоре дошло пламя и до типографии. Спасти оную от жестокого пламени было невозможно. Истощив все средства и силы, я должен был оную оставить и вышел из дому со всеми служителями, взяв с собою многие казенные типографские вещи. Не успели шагнуть на улицу, как напали на нас злодеи, и мы лишились всего последнего, оставя на нас одни только рубашки. Но куда идти? — спрашивали мы друг друга. Кругом свирепствовало пламя; на улицах рыскали изверги.

С помощью Божиею, горящими домами пробрались мы на Москву-реку, и близ оной пошли к Новоспасскому монастырю. Вместе с нами и за нами бежало множество ограбленных страдальцев, обоего пола жителей столицы. Вопль и стон народа раздавался; шумел порывистый ветр. Все прощались друг с другом и ожидали смертного часу; многие были в беспамятстве и в исступлении. Враги каждого останавливали, каждого обыскивали и часто, не находя уже ничего, или снимали последнюю одежду до рубашки, или злодейски оскорбляли ругательствами и побоями. Последнее неоднократно я испытал на себе самом.

В Новоспасском монастыре надеялся я найти убежище у знакомого священника. Уже мы дошли до святых ворот, как вдруг навстречу к нам кинулся один из злодеев; видя, что мы обобраны дочиста, отогнал нас от ворот побоями. Весь монастырь был занят грабителями; мы предались отчаянью; и, не смея пробираться к заставе, принуждены были ночевать на четверг на берегу Москвы-реки.

Опасаясь долго быть на одном месте, мы решились возвратиться в типографский дом; добрели кое-как. Злодеи, заметя, что я пришел с людьми, сочли меня хозяином дома, а типографских служителей — крепостными моими людьми. Пьяная и беснующаяся шайка меня окружила; оправдания мои привели их в ярость: они бросились на служителей, многих избили, изранили и разогнали; потом напали на меня, и один из них ударил меня обухом топора, произнеся по-русски: «Доброе твое на земле; кажи!»

Обезумев от удара, я в бешенстве бросился на шайку пьяных разбойников. Не могу описать, что в сии бедственные минуты происходило; помню только, что от истечения крови и от ран упал близ типографского дома. Извергов не смягчило мое положение. Снова принялись они меня бить палашами и прикладами; проломили мне во многих местах голову, изувечили ногу и оставили меня замертво. На другой уже день я опомнился и увидел одного знакомого согражданина, который во время беспамятства моего омыл мои раны, перевязал их и при помощи других людей внес меня в типографский дом и дожидался моего опамятования с состраданием. Бог да воздаст ему за его человеколюбие!

В пятницу пришли стоять постоем в типографский дом два голландца. Сии добрые люди, увидя меня при последнем почти издыхании, взяли в судьбе моей живейшее участие: они остригли на израненных местах головы моей волосы, приложили к оным корпию, намазанную пластырем, и голову искусным образом перевязали. На другой день переменили корпию, пластырь и делали то же самое каждый день в течение трех недель. Таким чудесным образом, по благости Провидения, спасена мне жизнь и восстановлено мое здоровье. По стремлению благодарного сердца восклицаю: «Боже! Освободи добрых голландцев от изверга Наполеона!»

В исходе сентября у благотворителей моих не стало хлеба; они объяснили мне кое-как знаками, что все рабы Наполеоновы терпят в Москве крайний во всем недостаток.

Хотя еще был я весьма слаб, но решился 30 сентября с типографскими служителями выбраться из Москвы. Темнота ночи и добрые голландцы бегству нашему способствовали. Перебравшись через вал близ Симонова монастыря, мы шли лесами и болотами, не зная куда, до самого полудня. Усердные служители типографские вели меня под руки или почти несли на себе.

Наконец вышли мы на Коломенскую дорогу и встретили доброго извозчика, который из жалости к моей слабости довез меня до самой Коломны без всякой платы. При прощании с добрым извозчиком я извинялся, что мне нечего ему дать. «Сам бы я был злодей, — сказал он, — если бы от тебя что-нибудь потребовал».

В Коломне отыскал я одного купца Пантелея Симонина. Хотя не коротко был он со мною знаком, но принял меня и успокоил как родственника. У него получил я, можно сказать, другую жизнь. Восстановя свои силы и совестясь тяготить собою благодетеля, я уверил его, что имею в Зарайске родственников и должен туда ехать непременно. Благотворительный Симонин насилу отпустил меня, снабдил на дорогу деньгами, без всякой моей просьбы.

В Зарайске нашел я благодетельнейшего помещика господина Алексея Яковлевича Б<о>л<о>г<о>вск<о>го. Сей почтенный россиянин принял меня милостиво и содержал целые два месяца до тех пор, покуда надлежало мне возвратиться к своей должности.

Почитаю обязанностью сказать всем моим соотечественникам, что у сего доброго русского помещика во время занятия Москвы злодеями многие несчастные граждане сей столицы имели пристанище, прокормление и покров.

Казенные матрицы довольно дорогой цены и букв до 50 пуд удалось мне сохранить. Вот вся услуга, оказанная мною месту, при коем служу. Более сего сделать я не имел возможности.

Я описал мои несчастия просто и по справедливости; не для того, чтобы возбудить сожаление, но для того единственно, чтобы показать злодейство извергов и сострадание добрых сердец.