Отечественная война 1812 года глазами современников - [17]

Стали тогда толковать, что, вот, идет, идет! А губернатор <К. И. Аш> всех куражил, что не допустят, мол, его. Иван Демьяныч и говорит своей матушке: «Толкуй там, что не допустят, а береженого Бог бережет. Не убраться ли нам подобру-поздорову?» А она ему говорит: «Уезжайте с Богом и детей с собой заберите, а я здесь останусь, добро ваше сберегать».

Велел хозяин все укладывать и уехал в Рязань с женой и детьми.

Как спустили мы их со двора, начали все прибирать в доме. Что в землю закапывали, что в погреба уносили. В тот же вечер поднялась страшная суматоха в городе, казак повестил, что Бонапарт уж близехонько, а мы все убрать еще не успели. На другой день поднялись мы ранехонько. Как теперь помню: стоят у нас на дворе сундуки и винные бочонки, и снуем мы все из дома в погреб, как вдруг словно гром ударил, и полетела бомба. Так мы и присели. Как опомнились маленько, хозяйка говорит: «Живей! А то не успеем!» Принялись мы опять за дело. Приказали мне нести в погреб оловянные тарелки. Прибежала я с ними, и только что хочу спуститься с лестницы, просвистела у меня пуля мимо уха, я крикнула и полетела в погреб.

Подняли меня. Порядком я ушиблась, да этого не почуяла сгоряча: не до того было. Уж после разглядела синяки по всему телу. Пошла опять работа своим порядком, а над головами все свищут снаряды, и загорелся город в разных местах, страсть! Вдруг видим мы: со двора потянулись телеги с ранеными, и выбежали мы их посмотреть. Где они проехали, остался по улице кровавый след, а они, сердечные, стонут. Которые говорят: «Сжальтесь, предайте нас концу!» А которые просят, Христа ради, испить. Сердце просто повернулось, глядя на них. Хозяйка наша скупа была, а уж тут ничего не пожалела; заплакала и крикнула: «Откупоривайте бочки! Разносите вино! Кто сколько хочет, пусть пьет на здоровье». Остановились телеги, а мы стали живо разносить вино и воду раненым и солдатам, что их везли.

Становилось от часу не легче. Летели на нас черные ядра и бомбы, что вороны. Хозяйка говорит: «Нет, своя голова дороже. Чего не успели убрать — так и быть, а надо уходить отсюда». Стали мы одеваться: приказали мне надеть три рубашки одна на другую да два платья, а в руки мы взяли, что съестного было.

Пошли мы прямо к Днепровским воротам отслужить напутственный молебен. Входим в церковь, а она полнешенька народом. Все тоже с узелками да с кузовочками, в путь собрались да тоже пришли за молебном. Ждали священника — отца Никифора. Уж он был старичок; пришел он, облачился, и начался молебен. Все стояли на коленях. Вдруг посыпались снаряды, и ядро ударило в соседний дом, так что в голове зазвенело. Отец Никифор вошел в алтарь, вынес из него золотой крест и говорит: «Именем Божиим и Пресвятой Его Матери благословляю вас, православные, на счастливый путь. Идите». Все зарыдали, поклонились пред образом и ушли.

В этот год всего народилось видимо-невидимо. На мосту продавали яблоки, а уж в этот день не до продажи было. Купцы разошлись, и яблоки рассыпаны по мосту. Мы и набрали себе в подолы. Перебрались через гору и видим, лежат рядами раненые. Молят: «Православные! Дайте душу отвести, в горле пересохло». Мы им отдали все наши яблоки; и так они, бедные, им обрадовались.

В нашей губернии уж стали крестьяне вооружаться на супостата: отзовутся, мол, волку овечьи слезки. В иное село придем, а оттуда уж мужички выбираются в лес, все добро свое увозят и скотину угоняют. Мы питались именем Божиим. У хозяйки были деньги, а она их таила: «Проведают, — говорит, — что они у меня есть, так, может, в такое время и головы не снести».

Шли мы долго — до Тверской губернии, и остановились во Ржеве. Тут наняла Пелагея Семеновна подвал и все Лазаря пела, со своими денежками не расставалась, а меня посылала милостыню собирать. Ведь надо было милостыней прокормить целые четыре души, да я сама пятая. Хожу, бывало, по городу, так что и ноги все обобью, и чего-чего не наговорю: «Христа ради! Сироты, мол, сироты круглые остались, в Смоленске разорены». Надают мне одёжи и денег, и как я принесу хозяйке, она все спрячет, и ступай снова заново, не то чтобы вздохнуть дала.

Как узнала моя мать бедная, что Смоленск разорен, так она себя не помнила от страха. И у господ даже не спросилась, а ушла тайком меня проведать. Приходит в наш смоленский дом и видит: окна отворены, и сидят под окнами какие-то молодки и тесто в булки складывают, в печь сажать. Стала мать их спрашивать, где хозяева, — а они на нее смотрят и заговорили по-своему: оказалось, это французские мамзели. Объясняет им мать, что у нее здесь детка была, а они показывают, что такой здесь нет. Горько она, родимая, заплакала и пошла отыскивать кого-нибудь из знакомых соседей. Ей сказали, что уехал хозяин с женой и детьми, а там ушла его теща и нас четверых с собой увела. А живы ли мы все остались, про то никто не знал.

А наша хозяйка списалась с зятьком, и тот прислал ей письмо под Николу[29]. Писал уж он из Смоленска, вернулся туда, лишь узнал, что француз ушел. Как брали город, так хозяйский дом уцелел; а как гнали супостата, так Бонапарт-злодей велел нашу крепость подорвать; тогда и дом Грековых дотла сгорел.