Отечественная война 1812 года глазами современников - [15]

Неприятели расположились по городским домам, а на первых порах мы жили с ними мирно. Открыли рынки, и офицеры наблюдали за порядком. Все покупали на чистые деньги. Солдаты редко кого обижали, а обидят — ступай к их начальству с жалобой. У нас была хлебная лавка, и я в ней торговал. Пришли раз три молодца и стащили у меня два пуда муки. И тут же по соседству у жида тоже что-то унесли. Он говорит: пойдем на них жаловаться генералу их. Пошли мы. Он нас принял. У него был переводчик, и мы порассказали все свое дело. Тут стоял у стола чиновник и записывал. Переводчик сказал, что деньги за наше добро будут нам выданы. Потом я слышал, что деньги точно были выданы сполна жиду на его часть и на мою, только он отказался, говорит: «Не получал».

У нас квартировало много французов, так как дом был у нас просторный. Они отдавали частехонько свое белье матери стирать и платили ей. Пришла тогда к нам молодая женщина, и мать приютила ее Христа ради. Звали ее Пелагеей. Она такая пригожая была, французы-то на нее заглядывались, и она очень их боялась. У нас на чердаке стоял большой короб, и Пелагея пряталась в него на ночь. Раза два они точно ее искали, и мы им толковали, что она у нас не ночует. «Нет, мол, Пелагеи?» — «Нет, мусье», — ну, и уйдут.

Раз приказали они мне за собой идти и привели меня на бойню. Это они по соседним деревням награбили скотины себе на продовольствие. Кроме меня, тут еще человек десять молодых малых было. Заставляли нас бить скотину и кормили хорошо, а по вечерам домой отпускали. Да вот что еще: убьешь им быка, и бери себе за труд голову, ноги, кишки. Принесу все это домой, матушка сварит студень да им же и продаст.

Употребляли они нас на разные работы. Повстречался им мой двоюродный брат; они ему сейчас: «Алё[26] марш!» — и показывают, чтоб он за ними шел. Привели его к колодцу и приказали воду качать на обед им да скотину поить. Качал он день, другой, они его и на ночь домой не отпускают; а его тоска разобрала: умаялся он, опять же знает — и дома об нем надумались. А француз стоит около него с ружьем. Брат приостановился качать и стал ему объяснять, что «отпусти меня, мол, мусье». Уж Бог знает, понял ли тот, нет ли, а показывает, что «качай, мол». Брат начал его ругать. Француз понял, что он бранится, осерчал и замахнулся на него, а брат его пихнул. Сруб-то у колодца был низенький, француз попятился, пошатнулся и полетел в колодезь.

У брата-то в первую минуту в глазах потемнело, а как опомнился, так давай Бог ноги, пока никто беды не заметил, и убежал без оглядки домой.

Храмов наших они не уважали: в церкви Иоанна Богослова был у них склад, провиант у них тут лежал, а в теплом Успенском соборе больницу устроили. У нашего соседа умерла девочка, и пошли мы ее хоронить к церкви Архангела Михаила. Как засыпали мы яму над телом, я заглянул в храм и вижу — там лошади стоят. А в соборе Успенском и в которых еще церквах, что не были ограблены, совершалась постоянная служба.

После половины сентября начали съестные припасы подбираться, и стали французы голодать. Ну, уж тогда мы себе пощады не видали. Что им попадется под руку, все их. Мы и сами от голода натерпелись немало и прячем, бывало, от них, что Бог пошлет. Им было запрещено бродить ночью по городу, так мы, как стемнеет, пойдем по огородам и собираем свеклу да картофель, и что удастся вырыть, то в яму спрячем да заложим яму досками и прикроем чем-нибудь. По ночам же топили печь и варили свои овощи. Становилось все труднее: дошло до того, что за пуд ржаной муки платили 17 рублей, а пшеничной 27 рублей[27]. Под конец целых двенадцать дней ни за какие деньги невозможно было достать в городе хлеба.

Сколько раз французы нам совали в руку толстые пачки ассигнаций, лишь бы мы им достали хлеба кусок, а мы бы рады, да неоткуда было. А тут уж и овощи-то все вышли: стали французы есть падаль, да и мы, грешные, ее подбирали.

Опять же сильные пошли холода, неприятели мерзнут в своих мундиришках, и с нас всю теплую одёжу тащат. Кто посильней, за себя заступится. Уж и жалость всякая к ним пропала: били их беспощадно, когда они поодиночке ходили.

Много их здесь погибло от холода да от голода. Шел я раз по улице с товарищем, и видим мы издали: стоит француз на карауле около дома их начальника, а сам к дереву прислонился. Подошли мы, а он открыл глаза и не моргает. Глядь, замерз, сердечный! Ведь мы сами на нищих походили и говорим: «Снять бы с него ранец!» Сняли и поделили меж собой его добро. Мне достались женский платок, хороший такой — я его матери подарил, — да еще черепаховая гребеночка, вязанная жемчугом. Я ее после продал за шесть рублей.

Как вернулся к нам Бонапарт в конце октября, так его солдатики на живых людей не походили, еле ноги передвигали, а одеты-то были словно на Святках[28]: во что попало, в то и кутались. Вслед за ними подошли наши войска и остановились за Днепром. Погостили у нас французы всего четыре дня, а как вышел ночью последний их полк, так стали раздаваться страшные взрывы: злодеи подорвали стены. Мы словно обезумели от страха, как взлетали на воздух крепостные башни: земля так и стонала, так и колыхалась под нами.