Отечественная война 1812 года глазами современников - [13]

В Смоленске еще и ныне можно встретить живые хроники — свидетелей страданий и геройских подвигов кровавой эпохи. Давно поседевшие старики передают еще много подробностей горьких дней, неизгладимо врезавшихся в детской памяти. Они помнят свист неприятельских пуль над их головами, кровавые струи на улицах города, взрыв Годуновской твердыни[24], тучную фигуру Наполеона, его бледное лицо и холодный взгляд. Часто при воспоминании о драме, совершившейся около семидесяти лет тому назад, голоса стариков дрожат еще от слез. Мы собрали их рассказы и передаем их читателям.

<Т. Толычева>

I. Рассказ смоленской мещанки А. А. Калюковой

В первое воскресенье Петровского поста у нас бывает всегда крестный ход около города. Мои родители готовились идти на праздник; упросила и я мать, чтоб она взяла меня с собой.

Ход двинулся из <Успенского> собора: несли обе чудотворные иконы Божией Матери. За ними бежали толпы народа. Вышли на днепровский мост и носили около крепостной ограды. Вдруг кто-то увидал, что у самой стены человек прячется, лежит в кустах. Бросились к нему и хотели его поднять, а он не дается. Тогда только и было на уме, что Бонапарт да французы, и сейчас крикнули: «Шпион!» Его схватили, он что-то бормотал, и такая суматоха поднялась в толпе, что я испугалась и прижалась к матери; а мать увидала, что я дрожу от страха, и увела меня домой. К вечеру я разнемоглась, и меня уложили в постель.

Мне было тогда всего восемь лет, и память моя стала теперь очень плоха: все забываю, а Двенадцатый год так помню, как вчерашний день. Я проболела довольно долго и не успела еще оправиться, как раз, — было это ранним утром, — прибегает к нам дядя, брат моей матери, и говорит: «Убирайтесь скорей, Бонапарт на нас идет».

Поднялась у нас суматоха. Батюшка говорит туда-то бежать, а матушка — туда-то. Потолковали и решились ехать к матушкиной сестре, верст за тридцать, в село Волоты. Мы жили хорошо, и жаль было наше добро оставлять на разграбление. Уложили его в большой сундук и зарыли сундук в землю около дома. Потом заложили лошадей и навьючили на телеги теплую одёжу да съестные припасы, — у нас их было много, — посадили нас, ребят, на возы и съехали со двора.

Приезжаем к тетке в Волоты, живем у нее. Да стали к нам жаловать французы. Говорили, что они от своих ушли, потому что продовольствие было им плохое в армии. Придут и начнут грабить. Скотину ли увидят — угонят, одёжу ли, съестное ли что — все стащат. Вот и поднялись крестьяне уходить в лес и увозить свое добро. И мы с ними. Все ушли, осталось пустое село.

В лесу житье нам было незавидное. К нам и туда французы хаживали. Да тут-то крестьяне были, спасибо, в кучке, и коли не очень много неприятеля, так бросятся на них и прогонят. Ну, а уж если много их придет, да с ружьями они, — так ничего не поделаем, их воля.

Варили мы себе кушанье в лесу, да, бывало, боимся, как бы издали огня не увидали. Настали холода, а мы не смеем развести костра, чтобы погреться. Немало мы натерпелись. Под конец покойник батюшка говорит: «Пойду я в Смоленск проведать, что там делается». И пошел он. Дня через три вернулся и сказывает: «На Смоленск, мол, страсть взглянуть, как он разорен, а наш дом цел. Сначала на французов не плакались, а теперь стали они голодать и наших забижают, да и наши им потачки не дают. Как, — говорит, — не плохо, а вернемся домой; не то к нам и сюда французы пожалуют. По крайности, под кровом жить будем».

В это самое время занемогла у меня маленькая сестра и умерла. Матушка была до нас горяча, очень она убивалась по сестре и говорит: «Хочу ее, мою голубку, похоронить с молитвой, а не зарою ее здесь в лесу». Отнесла она с батюшкой тело сестры до первого села, и пошли они к священнику. А у него сидит какой-то приезжий, и говорит он им: «Послал вам Господь горе, и радость послал, как вам, так и нам всем; Москва очищена от неприятеля».

Отец и мать похоронили сестру, вернулись в лес и всех обрадовали весточкой. На другой день мы выехали, чем свет, и к вечеру добрались до Смоленска. Часть провизии, что брали с собой, привезли мы назад, и по ночам матушка затапливала печь и готовила нам поесть. Французы к нам заглядывали раза два: да что оставалось у нас добра и все съестное было припрятано. Пошарят они и уйдут с пустыми руками.

Жили мы так недолго — несколько дней, когда Бонапарт нагрянул к нам опять со своею армией. Пришли к нам несколько французов, видно, что не из простых солдат, а должно быть, начальники. Как вошли, так сели около стола, подгорюнились и молчат — скучные такие, которые даже плакали, а мы забились в угол, на них смотрим. Вдруг пришла моя тетка и шепнула матери: «Я свою баню истопила; дай-ка мне детей-то, им тепло будет, и я их покормлю». Ушли мы с теткой, у нее баня битком набита, и все больше дети. Мать не успела накормить нас дома; мы были голодны и очень обрадовались, когда тетка принесла нам говядины, а хлеба не было ни у кого.

К ночи прилегли мы на полу, а когда проснулись — и видим, что французы все сидят около стола. Иной припадет к столу и задремлет, а который проснется, опять подгорюнится и смотрит так угрюмо. Поутру отец вышел на улицу и, как вернулся, говорит матери: «Хорошо, что эти нас не тронули, да ведь целая их армия здесь, и в городе ад кипит. Неровен час — пожалуй, головы не снесем. Береженого Бог бережет: уедем хоть в Королево». Уж тут укладываться было нам недолго: заложили лошадей, кой-что сунули в телегу и поехали.