Отец убийцы - [3]

Когда вызвали к доске Шрётера, Рекс уселся за учительской кафедрой, взял лежащую на ней раскрытую греческую грамматику и углубился в чтение. Или он только делал вид, будто погрузился в учебный материал, который они сейчас проходили? Во всяком случае, казалось, он так же мало интересуется гимназистом у доски, как и тот — Рексом. Шрётер в своем репертуаре, думал Франц, глядя, как первый ученик сперва неторопливо начал вытирать угол доски, потому что он, конечно же, не мог использовать доску, которую дежурный по классу вытер только сухой губкой или тряпкой и которая поэтому не отливала, как положено, матовым блеском, а была грязно-серой. Не обращая внимания на присутствие властелина школы-обер - шейха, мельком подумал Франц, но Шрётер, конечно, мог себе позволить такое, — он невозмутимо направился к крану возле доски, смочил губку, слегка ее выжал и навел блеск на левый верхний угол доски, потом насухо вытер его тряпкой, а уже потом написал ф и попутно называя, не дожидаясь требования Кандльбиндера, а словно в разговоре с самим собой, одну за другой эти буквы: «Кси, пси, дси».

Кандльбиндер, в мучительном смущении то и дело поглядывая на восседавшего за кафедрой Рекса, все еще занятого изучением грамматики, ожидал, пока Шрётер закончит. Теперь наконец настала его очередь.

— Добавлять «и», — сказал он, — правда, принято, но, в сущности, неправильно. Речь идет о чистых сдвоенных согласных. То есть кс, пс, дс. — Он превосходно воспроизвел гортанные, губные и зубные звуки, начало лабиального «пси» у него получилось так замечательно, что Франц решил после урока переименовать его перед одноклассниками в «Кандль-п-индера». Он и не подозревал, что после этого урока ему будет не до шуток.

— Ну-ну, господин доктор, — сказал Рекс, подняв глаза от учебника грамматики и всего лишь двумя нёбно-глухими или, скорее, выпущенными через нос «у» отменив свое прежнее великодушно предоставленное Кандльбиндеру разрешение спокойно продолжать урок, — так уж точно мы не знаем, как древние греки произносили свой греческий. Все это только теория, византийские предположения, возможно и неправильные… — Он пренебрежительно махнул рукой.

Ученики видели, что их классный наставник собирается возразить Рексу. Если кто и знает что-нибудь о произношении древнегреческого, то это он, подумал Франц, вспоминая нудные доклады, где учитель распространялся о каких-то людях, которых называл гуманистами, но Кандльбиндер не стал демонстрировать Рексу своих познаний. Вот трусливый пес, подумал Франц. Кандльбиндер только и отважился на то, чтобы тихо, осторожно произнести:

— Но сдвоенные согласные…

— …фонетически, возможно, облегчаются, — закончил Рекс его фразу. — С этим я согласен. — Он сделал паузу, прежде чем положить конец всей этой, по программе давно пройденной и в особенности для первого ученика слишком легкой, истории со сдвоенными согласными. — Впрочем, классификацию звуков класс давно уже прошел - сказал он. — Да и скверно было бы, если бы ваши ученики спустя шесть недель после пасхи все еще топтались на азбуке. Не так ли, господин доктор? На альфе и омеге! — Он засмеялся — коротко, сухо, без улыбки. — Вы ведь давно уже дошли до произношения, до звуков и акцентов. — Он снова засмеялся своим невыразительным смехом. — Атоны и энклитики! Очень хорошо, очень хорошо! Даже учение о предложении вы уже начали, господин доктор, инфинитив, как я вижу. Быстро же вы продвинулись вперед, ничего не скажешь!

Довольно-таки неприятно для Скучняги, подумал Франц. Рекс сразу раскусил его и прямо в лицо сказал, на чем мы остановились в греческом. Хотя слова его как будто выражали похвалу, в них слышались первые, еще отдаленные, раскаты надвигающейся грозы. Так по крайней мере воспринял их Франц. В этот момент не могло уже быть сомнения, что урок ведет Рекс. Отныне Кандльбиндер будет только пешкой, каковой он уже сейчас стоял возле Шрётера у доски.

Шрётер же отвернулся от нее и обернулся к Рексу, вежливо, спокойно ожидая сложных задач, которые сейчас, наверно, поставят перед ним. Вернер отличный парень, подумал Франц, он вовсе не выскочка, а просто все умеет и совсем не виноват в том, что все умеет. Франц Кин был с Вернером Шрётером ближе, чем большинство других, они единственные в классе обучались игре на скрипке — факультативному предмету, предлагавшемуся гимназией; два раза в неделю в конце дня они вместе с несколькими учениками из других классов встречались в музыкальной комнате школы; сейчас они проходили третий регистр, у Вернера был более полный звук, чем у Франца. Может быть, его скрипка лучше моей, думал Франц, но, когда он смотрел, как Вернер клал инструмент между головой и плечом, сосредоточенно и умно, он понимал, что, когда какая-нибудь осваиваемая ими череда нот у Вернера не так царапает ухо, как у большинства других, дело не в скрипке. Шрётер был не высокий, но и не маленький, не коренастый, но крепко сбитый, и в лице его тоже было что-то крепкое, гладкие черные волосы, темно-голубые глаза, нос широкий в переносице, но не толстый, а четко очерченный над твердым и прямым ртом, редко утруждаемым для разговора. Хотя и молчаливый, Вернер всегда был готов помочь; когда он видел, что Франц с чем-то не справлялся, он, не дожидаясь его просьбы, становился рядом и поправлял своего соученика, то и дело бравшего фальшивую ноту; молча и не выказывая никакого превосходства, он клал его палец на нужное место струны, которая извлекала из скрипки нужную ноту. А однажды он своими смуглыми крепкими руками чуть сдвинул подставку на скрипке Франца — на какую-то долю миллиметра, — и некоторое время она звучала красивее, чем прежде. Ах, Франц разочаровался в музыке, эти упражнения в первом регистре не принесли ничего похожего на то наслаждение, которого он ожидал, он не предполагал, что скрипка без аккомпанемента звучит так скучно, так, в сущности, пусто. Если бы я только мог учиться играть на рояле, как Карл, думал он, но в последние два года-1927, 1928-й — у больного отца уже не было денег на преподавателя по музыке; Карл еще застал хорошие времена, часто думал Франц с завистью, для меня же хватало только на эти уроки игры на скрипке. То есть что значит «хватало»? Они вообще ничего не стоят, школа не требует за это ни пфеннига, а скрипку мне подарили Пошенридеры, она лежала у них в чулане. О господи, с каким видом они преподносили ее, они вели себя так, словно эта скрипчонка — святыня, только потому, что их покойный сын на ней играл.