Отец - [13]

«А я ничего не знаю, — продолжал Саша, неожиданно для себя делясь с ним самым сокровенным. — Я не знаю, кем хочу стать, я о завтрашнем дне никогда не думаю. А надо думать, кто ж подумает за меня?»

«Вот эта ветка, — ответил Ушинскис, — вот это дерево».

«А почему так странно, так плохо вышло с Геной и Аней?» — спросил его Саша с заколотившимся сердцем. (Ушинскис, конечно же, знал все, и это тоже — ведь он объездил весь мир. Был даже в Японии.)

Ушинскис молчал.

«Почему?!» — сердито повторил Саша.

«Мальчик!.. Почему — это вечный вопрос людей. Иногда они отвечают себе… Но когда дело идет о чувствах… Не задавай этих лишних вопросов. Никто тебе не ответит. Я уже сказал: спроси об этом у ветки дерева. Она мудрее меня… Слова нам даны, чтоб не выражать того, что мы чувствуем. А у ветки нет слов, лишь шелест, лишь эгоизм жизни: тянуться к солнцу, заслоняя собою другие ветки. И у листка, что похож на мизинец руки человека, и у него — великий эгоизм жизни. Жить! Жить! И тянуться к солнцу!»

И вдруг вместо Ушинскиса Саша увидел зеленую пепельницу на столе главврача больницы. Человечек, лежащий на краю пепельницы, ожил, пошевелился, качнулась его голова, его рука, все слилось с движением веток, со странными и радостными кругами, плывущими в спящие глаза Саши. Пепельница исчезла.

«Вы на меня потратили много времени, — деликатно заметил Саша. — А вы так заняты!»

«Да уж, это конечно. Я очень занят листвой деревьев, — ответил ему, исчезая, Ушинскис. И только голос его: — Я вырос. Листки на до мной шумели когда-то, когда я пас коров и овец. Внизу, в котловине, мимо меня проносился поезд, отбивал колесами: „темп-темп“. Этот темп у меня в крови. Говорят, у меня чувство темпа, оно мне не изменяет».

«Вы счастливы?»

«Думаешь, если я актер, если мой театр и жизнь всех моих актеров на виду у города, у каждого на ладони, можно мне задавать такие вопросы?»

Так на ветру разговаривали они. Ничего не могло быть нелепей этого! И хоть бы Саша разговаривал во сне с главврачом, который был всегда очень ласков с ним. С главврачом или с этим… с Бабичем, которого как ни старался Саша, а представить себя не мог… Так нет же! Он разговаривал с тем человеком, которого лишь мельком видел на улице…

Ушинскис пришел к нему и ушел, как ветер с реки Боливажис.

— Саша-а! Саша-a! Голова у тебя на солнце. Вставай?

Сашу теребил за плечо главврач.

— Ой?.. Да… Спасибо… Я не говорил во сне?

— Вроде бы нет.

— А знаете, мне почему-то приснился Ушинскис.

— Ничего удивительного. Ведь Ушинскис властитель дум. Ты, должно быть, во сне держал у него экзамен и провалялся?

— Нет. Актером я не хочу быть. Я Для этого слишком мало нравлюсь себе.

— Саша, я давно хотел тебя спросить: в чем, собственно. ты собираешься заниматься?

— Я… я не знаю. Меня, наверное, призовут а армию или во флот… А потом… Я должен маме помочь. Ей трудно.

— Это, положим, верно. Саша, идем ко мне. Захвати учебники… А впрочем, оставь. Здесь никто не тронет…

— Ну вот… Садись… Ты заметил, Саша… я думаю, что обязан тебе сказать… Мать похудела. Она выглядит очень плохо. Нет, нет, не пугайся! Мы настаиваем, чтобы она поехала в санаторий, даем ей путевку, уж ты нас поддержи. Ладно?

— Разве… Разве она похудела? Я как-то не замечал.

— Это потому, что ты видишь ее каждый день.

— Вы — тоже.

— Но мы — врачи… Она часто лежит? Не спит, а лежит? Ты внимания не обратил?

— Никогда она не лежит. Если свободна, то едет в город, в кино или к тете Терезе. Или делает что-нибудь… Никогда она не ложится, и ничего такого…

— Ну ладно. Иди. Добро. Поможешь отправить ее в санаторий, Саша?

— Она не поедет. Мы летом сдаем две комнаты, в она упряма до невозможности.

— А ты повлияй.

— Мы никогда не жмем друг на друга.

— Но в данном случае — это твоя обязанность.

Первый удар очень дальней тревоги. Он отдался в Саше предчувствием.

«Мама!»

Ну, а что же будет со мной?

Да что все это такое? Что ему лезет о голову? Она поедет лечиться и там поправятся. Главврач для того только вызвал его, чтоб Саша ему помог, а не для того, чтобы заразить его страхом!

— Мама! Ты на меня не рассердишься? Ты похудела… Я раньше не замечал. Поезжай в санаторий, прошу тебя! Ты — в санаторий, я — в лагерь, ладно? Что-нибудь у тебя болит?.. Только скажи мне правду.

— Глупейшая паника, — отвечала она. И, повернувшись к нему спиной, налила себе воды в ковшик, набрав ее из-под крана.

— Ты поедешь, да?.. Я очень прошу. Я очень-очень тебя прошу!

— Мало ли кто что просит! — сказала она заносчиво. — И почему человек должен делать то, чего ему совершенно не хочется? — Она поставила ковшик, но не повернулась к нему лицом. — В жизни не ездила по санаториям! Думать опасно… «Думать» — этого надо всячески избегать. Да и комнаты мы сдаем каждый год. Я не хочу подводить людей.

— Конечно! Так я и знал!

Она посмотрела на него вызывающим взглядом и стала похожа на девочку: худая, вытянутая, с руками, на которых светилась каждая жилка.

Глаза у нее блестели, словно вставные камни.

— Мама! — сказал он в страхе, чувствуя, что между нею и миром стоит стеклянная перегородка. Даже между нею и сыном, о котором она не могла не заботиться, которого не могла совсем не любить…