Отец Джо - [7]

Учебники по истории не поспевали за послевоенным развитием исторической мысли и научными изысканиями, они отражали настроения англоцентристские, в некотором роде антикатолические и часто откровенно антипапские. Самый яркий тому пример — средние века, мой любимый исторический период. В одном из самых вопиющих примеров искажения истории говорилось, что в середине двенадцатого века местный парень Николас Брейкспир, настоятель аббатства Сент-Олбанс, возвысился до папского престола, приняв имя Адриана IV, и стал единственным англичанином когда-либо возглавлявшим католическую церковь. При этом подчеркивалось, что Брейкспир представлял собой редкостное исключение — хорошего Папу Римского.

Я, подросток, не имея никаких твердых ориентиров, впитывал всю эту великолепную чушь, как губка. Бюрократы от курии, составлявшие контракт для смешанных семей, оказались правы — старым прокатолическим суждениям по материнской линии я предпочел новые.

Мое увлечение химией лишь подлило масла в огонь еретического костра. Химия, а в особенности лабораторные эксперименты, с которыми я раньше никогда не сталкивался, ясно давала понять — в феноменологическом мире всему имеется объяснение, и, если на данный момент оно не найдено, это лишь дело времени и, дальнейших исследований. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться — стандартное объяснение существования Бога («должен же был кто-то сотворить все это») в лабораторных условиях несколько пошатнулось. Свидетельство тому находилось прямо на предметном стекле микроскопа: амебы воспроизводили себя сами, без всякой вспышки молнии или указующего перста, они делали это точно так же, как и много тысячелетий назад, когда стали начальным звеном цепи эволюции, в конце концов приведшей к Хокингу.

Было тут и кое-что еще, в некотором роде гораздо более всеобъемлющее и, с точки зрения строгой доктрины, более коварное — я влюбился в сельские просторы Хартфордшира.

В Хартфордшире на каждом шагу встречаются пейзажи, достойные кисти великого живописца Джона Констебля: неторопливые извилистые реки, петляющие по роскошным лугам с пересекающими их рощами вязов; пологие холмы и поля, огороженные аккуратными изгородями из боярышника и лещины; множество разнообразных животных, диких и домашних; земли, богатые глиной и известью; растительность, налитая соками. Стоило только сорвать какой-нибудь стебелек, как из него сочилась тягучая, молочно-белая жидкость.

Само собой, я не проводил молодые годы в бесплодных грезах; я ставил перед собой конкретные цели. Самой важной было убить небольшую водоплавающую птицу и поджарить на костре. Для охоты требовалось оружие — поначалу я мастерил копья с наконечниками из острых камней, с которыми порядком намучился, но вскоре заменил их более практичными луком со стрелами.

В те удивительные годы, когда я бродил по округе со смертоносным оружием, мне так и не удалось подстрелить ни единого живого существа, не говоря уж о том, чтобы его поджарить, хотя однажды я обнаружил свою стрелу в крупе гернзейской коровы соседского фермера (корова вроде не имела ничего против, фермер, наоборот, аж побагровел от злости).

Я прямо зациклился на идее поймать птицу, болотную курицу — метить в уток было не с руки, так как они могли оказаться чьей-то собственностью, — но, когда болотные курицы покидали свои укрытия, они пускались наутек такими сумасшедшими зигзагами, что невозможно было прицелиться. Однако неудачи не обескураживали меня. Достойной наградой был уже сам образ отважного охотника, одиночки среди дикой природы, который, полагаясь только на свою смекалку, безошибочно выслеживает добычу.

Из тростника, веток и травы я соорудил несколько тайных шалашей. У меня неплохо получалось маскировать их среди естественных зарослей и куртин, что делало их еще менее заметными. После долгой утренней охоты не было ничего приятнее, чем сидеть рядом с надежно укрытым тростниковым шалашом, греться у шипящего от мороси костра, поджаривать кусок хлеба или сосиску и попыхивать самокруткой из сухого щавелевого листа И каждый раз я думал; ну все, вот завтра поймаю эту жирную болотную курицу, выпотрошу, и будет она скворчать на этом самом костре — а чего еще в жизни надо?

Никто не знал, где я, никто не смог бы меня найти. Я был один со своими союзниками — деревьями, листьями, насыпями, холмами, изгородями и полянами разнотравья. В хорошую погоду солнце становилось моим сообщником — его свет, падающий сквозь ажурный узор листвы и трав, еще лучше маскировал меня, делая невидимкой.

Тогда-то я и прочитал впервые у Марвелла:

«И все к зеленым сводит он

Раздумьям средь зеленых крон».[5]

Ясно, что своими затеями — пищей на костре, скрытым от посторонних глаз шалашом — я создавал взамен реальной, данной мне родителями жизни мир альтернативный, придуманный. Но самому мне все эти психологические умствования и в голову не приходили. Я был счастлив в своем неведении, мне было покойно, хотя я даже не подозревал, до чего иллюзорен и хрупок этот покой.

Однажды летом среди популяции диких кроликов разразилась эпидемия миксоматоза: тушки тех, на кого я раньше охотился, теперь валялись повсюду, с выпученными из-за студенистой опухоли глазами, и глаза их, неживых, все еще сохраняли дикое выражение, приняв вид этой самой опухоли. Трофеев — тьма, мяса — бери не хочу, но я думал только об одном: до чего ужасна смерть моих друзей, моих сообщников. А еще — о том, что каким-то непостижимым образом моя черствость стала причиной их агонии.