«Отцовский двор спокинул я…» - [4]

В гараже Майора — куча мороженых окуней, щук, бершей, а отдельно — и впрямь не щука, а пятнистый крокодил с разинутой зубастой пастью.

— На жерлицу. Забирай. Бабка котлет накрутит. Вчера ходил, двух зайцев взял, — хвалится он старому Пономарю. — Одного — в садах, другого на Большом Демкине с лежки поднял.

Майор со старым Пономарем знаются с давних лет, они — земляки и почти одногодки. Правда, глядится Майор много моложе Пономаря: мордатенький, без морщин, как говорят, «в силах» мужик. И говорливый.

— Земеля, в дом заходи, — приглашает он мальчика. — А мы с дедом лишь глянем. Еще две у меня отелились, — сияет он радостью, — таких бычков принесли… Любо-дорого!

Они возвращаются в дом, когда мальчик уже разделся, сидит за столом, угощается ватрушками. На мужа хозяйка ворчит:

— Большая радость… Всю ночь в катухе просидел. Отелились, на мою голову. Куда их столько? Скоро в хату приведем коров и телят. Ничего мне не надо: ни кур, ни гусей, ни телят. Все брошу и уеду. Кохайся тут…

— Р-р-разговорчики в строю! — весело окорачивает ее муж. — Поднеси нам по рюмке за новорожденных. Под зайчатинку. Любишь зайчатинку, земеля? Не пробовал? Вот это дед у тебя, охотник называется. Сейчас отпробуешь.

Дом у Майора просторный. Не с печкой, а с водяным отоплением. На кухне газовая плита. Окна большие, в комнатах светло и без электричества. Жена Майора, мужу под стать, глядится, словно сдобная пышка. Она приветлива, гостеприимна, скучает на хуторе, никак не привыкнет.

Пока греется на плите зайчатина, сообщают новость печальную:

— Бабу Мотю убили. Васька Курунин, Петра сынок. Денег не дала бабка на бутылку. Может, попугать хотел… Стрельнул через окошко — и конец.

— Уеду я, уеду… — говорит жена Майора. — Он же к нам приходил, тоже просил денег, но мы не дали. Петро на неделю уехал и всем наказал: денег не давайте. Он приходил, просил, мы проводили. А потом слышали выстрел. Как раз кино сели смотреть, слышали выстрел. Но плохого не подумали. Мало ли кто стрельнет. А уж на другой день к вечеру кинулись — бабки нет. То зайдет, или в окно ее видишь. Кинулись — окошко разбитое, и она лежит. Уеду, я сказала, уеду… — всхлипнула жена Майора. — Пристрелят тут, и никто не узнает. Будешь лежать.

— В городе быстрей прихлопнут, — хмыкнул муж. — Там мастеров…

Мужики выпили по рюмке, поспела зайчатина.

— Говоришь, волки… — оживился Майор. — Значит, надо устроить засаду. Приморозим дохлину, засядем…

— Сами приморозитесь, — встряла жена. — Как та дохлина.

— Нашла кого заморозить… Нет, мы их поучим.

Разговор старших об охоте да жалобы женщины быстро наскучили мальчику, тем более что вокруг лежал людный хутор.

— Пойди, земеля, побегай, — заметив его нетерпение, сказал Майор. Хлебовозку увидишь, шуми. К Вьюркам сбегай, у них весело.

— Очень весело… Приходила нынче Вьюркова за солью. Жалится: плохо без колхоза. Раньше старших — в школьный интернат, на всю зиму, там их и одевают и кормят, голова не боли. А младшим — с фермы дробленки. Кашу на всю орду. А нынче — интерната нет, в школу не ездят, ферму закрыли, дробленки нет. Вот и плачет…

— Молодые, здоровые… — горько вздохнул Майор. — Мне бы их годы, полон двор бы скотины навел.

— Кто о чем… — укорила его супруга.

Но муж не слышал ее:

— Такие молодые… Сарай на дрова сожгли. Жалобы пишут Ельциной. Раньше Терешковой писали, нынче Ельциной… Грамотные. А работать не хотят. Колхоз кончился — по миру пошли… Где выпросят, где украдут. У тебя — быка, у меня телушку… Чечены… Сами стали хуже чеченов. Все прут.

Мальчик оставил старших с их разговорами и заботами и вышел во двор. К Вьюркам идти не хотелось. Там — все кричат, все орут, грязь и вонь. Он просто выбрался из дома и со двора, завернул за медпункт и с пригорка, от разбитого клуба, стал глядеть в ту сторону, где меж холмами, совсем недалеко, лежала тоже снежная бель, уже не земная. Это был Дон, большой и широкий, от меловых обрывистых круч на этом берегу до густого леса на том. Издали, даже через снежный покров, мальчик, казалось, видел прочный панцирь зеленоватого прозрачного льда, от берега к берегу. Под ледяной толщей — темная немереная глубь с рыбами. Не той мелочью, что попадается в вентеря на своей речке. Щука плывет, как бревно. Сомы — еще больше. Они уток живьем глотают. Придет лето, и они с дедом приедут сюда рыбачить. Возьмут у Майора лодку и поплывут. За Доном, в лесу, — глубокие озера. Теперь они тоже под снегом, под толстым льдом. В темной воде — рыбы, но другие. Мальчик видел их: больших золотистых карасей, дремлющих в зимнем покое.

— Сына… — окликнули его. — Моя сынушка… Ты либо первый за хлебом?

Очнувшись от грез, мальчик увидел старую женщину, укутанную в большой теплый платок.

— Первый. А за мной — Майор, — ответил он.

— Буду за вами. А привезут хлеб? — Женщина щурилась, разглядывая мальчика, а потом спросила: — Ты чей же будешь? Не угадаю?

— Борисов, — ответил мальчик свою фамилию.

— Борисы?.. Не накину умом…

— Мы живем на Теплом хуторе.

— Догнала, догнала… Пономаря внучок. За хлебом приехал? Волки вас там не поели? — серьезно спросила она.

— Нет. Они наших собак поели, Тобика и Жучку. Дед их пугает. Стрельнет, стрельнет, и они убегут. А на тот год у нас будут другие собаки, от Найды, большие. Они с волками сладят…