Отчизны внемлем призыванье... - [62]
Вот описание встречи сосланных петрашевцев с декабристками в Тобольске: «Мы увидели этих великих страдалиц, добровольно последовавших за своими мужьями в Сибирь. Они бросили все: знатность, богатство, связи и родных, всем пожертвовали для высочайшего нравственного долга, самого свободного долга, какой только может быть. Ни в чем неповинные, они в долгие 25 лет переносили все, что переносили их осужденные мужья. Свидание продолжалось час. Они благословили нас на новый путь, перекрестили и каждого оделили Евангелием — единственная книга, позволенная в остроге. Четыре года она пролежала под моей подушкой в каторге»[415].
Итак, Достоевский вспомнил о «великих страдалицах», и эти воспоминания вызвала некрасовская поэма.
В «Записках из мертвого дома» писатель снова говорит о Евангелии, подаренном Натальей Дмитриевной Фонвизиной. В семье Достоевского оно хранилось как реликвия: «Эту книгу с заклеенными в ней деньгами, подарили мне еще в Тобольске те, которые тоже страдали в ссылке и считали время ее уже десятилетиями и которые во всяком несчастном уже давно привыкли видеть брата»[416].
Отрицая восстание, отрицая смысл политической деятельности декабристов, Достоевский тем не менее к истории их Тайного революционного союза, к отдельным деятелям обнаруживал исключительный интерес. В 1867 году во время путешествия с женой за границей он изучил все декабристские материалы «Полярной звезды», «Колокола», «Голосов из России». В Петербурге писатель часто бывал у Семевского и знакомился с документами декабристского движения. Он имел точные сведения о всех здравствующих героях 1825 года и его пунктуальность, не терпящая исторических небрежностей, свидетельствовала все о том же уважении и внимании к памяти «мятежников». Поправляя досадную неточность периодического издания, Достоевский в «Дневнике писателя за 1876 год» замечал: «Кстати, словечко о декабристах, чтоб не забыть: извещая о недавней смерти одного из них, в наших журналах отозвались, что это, кажется, один из самых последних декабристов. — Это не совсем точно. Из декабристов живы еще Иван Александрович Анненков, — тот самый, первоначальную историю которого перековеркал Александр Дюма-отец в известном романе… Жив Матвей Иванович Муравьев-Апостол, родной брат казненного. Живы Свистунов и Назимов. Может быть, есть и еще в живых»[417].
Статьи Свистунова, как мы знаем, Федор Михайлович весьма пристально читал в «Русском архиве» и даже использовал характеристику Лунина, данную Свистуновым, в романе «Бесы»; а о Назимове, возможно, он узнал через того же Семевского.
В 1877 году в очерках своего «Дневника» Достоевский проницательно указал на классовую однородность декабристов и петрашевцев, на принадлежность их к одному звену революционного движения.
Интересно, что и старые декабристы внимательно следили за работой великого писателя; они понимали и любили Достоевского. А доказательство тому хотя бы реплика М. И. Муравьева-Апостола из цитированного выше письма к Сазанович. Письмо не опубликовано и находится в фондах Государственного Исторического музея.
«Федор Михайлович прекратил издание своего дневника по двум причинам: и по нездоровью, и по занятиям художнической работой, отложенной у него в эти два года издания дневников. Дневник он твердо надеется возобновить через год»[418].
От лица же декабристов на гроб Достоевского последовала эпитафия. Она исходила от Муравьева-Апостола, адресована была вдове писателя и написана рукою воспитанницы декабриста: «Многоуважаемая Анна Григорьевна, неожиданная кончина дорогого для русского сердца Федора Михайловича глубоко нас огорчила.
Каким достойным, блестящим образом покойный закончил последний год своей полезной жизни: незабвенной речью на празднике Пушкина и романом „Братья Карамазовы“»[419].
Возможно, что во время пушкинских торжеств в Московском благородном собрании, во время речей Достоевского, Тургенева и Аксакова присутствовали среди слушателей и современники «солнца русской поэзии»— декабристы М. И. Муравьев-Апостол, П. Н. Свистунов, Д. И. Завалишин.
Иван Сергеевич Тургенев был дружен и состоял в многолетней переписке со своим однофамильцем, выдающимся публицистом, экономистом, философом Николаем Ивановичем Тургеневым, приговоренным заочно Верховным уголовным судом к смертной казни. Николай Тургенев за полтора года до восстания выехал на лечение за границу, и это случайное обстоятельство спасло ему жизнь.
Декабрист был автором 15 интереснейших публикаций; первая из них (отдельная книга «Опыт теории налогов») относилась к 1818 году, а последние статьи («Чего желать для России» и «О нравственном отношении России к Европе») — к 1868–1869 годам. Николай Тургенев, по свидетельству писателя Тургенева, сохранял «свежесть и яркость впечатлений неутомимого борца»[420].
Известны 100 писем Ивана Сергеевича к своему однофамильцу.
