Отчий дом - [11]

— Присматривай, присматривай, — говорил Павел, — вон пекарня наша, а за нею столовая, но туда отправляться пока что ни к чему, не за тем мы в деревню стремимся, а? Это только так — для бобылей. Мужики наши там пиво пьют, когда привозят, ну, конечно, и без пива, а с чем другим обретаются, это как бы клуб наш мужицкий, потому что в тот, куда идем, одна ребятня приходит на бильярде играть, кино посмотреть да книжки почитать. А здесь разговоры особые, серьезные, о жизни, а с ней, жизнью, шутки плохи, о ней надо с умом разговаривать, как оказывается… Следом, как ты видишь, пожарная каланча, дальше — дом лесничества, ну что еще, магазины «Ткани» и «Продукты», вот и все. Туда, я думаю, нам тоже ни к чему, а правление — справа, в новом крыле деревни, где строительство идет вовсю, а нам налево, мы только теперь до клуба сельсовет пройдем и ветеринарный пункт, дальше пойдут ремонтные мастерские. Там, я думаю, тоже знают, что ты из окна выпрыгивал…

Люди проходили мимо, здоровались, улыбались; лысенький мужчина пытался остановить, задержать разговором Павла; но мы все же уверенно двигались к цели своей. Пожалуй, если вспомнить весь путь наш по деревенской улице, то из него может сложиться целая история. И можно было бы ею заполнить все тетради, лежащие у меня в рюкзаке.

Я это все говорю потому, что опечален, потому, что далее должна была появиться она — я к ней стремился; но печаль заключалась именно в том, что, подойдя к клубу, не увидел ее лица, которое бы мелькнуло в окне, не услышал ее шагов… Двери клуба были, как и утром, заперты на большой висячий замок, но к нему приколота записка на булавке: «Ищи ветра в поле». Хорошо, если она сама это написала, а не кто другой посмеялся надо мною… А может быть, и видели уже записку? Павел, точно определивший, что это ее рука, сказал, усмехнувшись, что, конечно, записку читали. Вот почему я был опечален. Помню, Павел меня куда-то вел, говорил, что мое путешествие должно кончиться, что теперь я здесь существую, присутствую…

Мы уже долго шли в сторону от деревни, потом свернули с дороги и по тропе углубились в лес. Шли медленно, я слушал, как вспархивают птицы в чаще. Павел меня не торопил и тоже шел медленно, молча, тоже прислушивался к звукам ли леса, к себе ли, к своим мыслям. Лицо его осунулось, краска с лица сошла, тени бродили по лицу. Я не хотел его ни о чем спрашивать, хотя не знал, куда мы бредем и почему свернули в лес. Теперь мне надо было понять характер местности и обрести здесь свою собственную жизнь, свое собственное место. Происходило что-то подобное тому, как говорили римляне: узнав о пище, узнай и о нравах. Павел вдруг прервал мои мысли:

— Была тут одна деревушка, всего дворов в ней пять-шесть. Сейчас, может, и сгинула, — усмехнулся он невесело. — Идем мы с тобой, словно нам надо что-то найти… Как будто коробейники, товару своему сбыт ищем, или дело рукам своим никак не найдем… Я в этой деревушке жил у бабушки, после войны, с Екатериной Египетской, а она была нянькой в большой семье и меня прихватила с собой, нахлебником. Это когда мать деранула на Дальний… Бог ей судья, и я не в обиде, ну а папаша… папаша письма писал и, конечно, кое-что присылал. Нет, он не жадный был… — Павел замолчал, и некоторое время мы молча шли. Потом он продолжил: — Но мне здесь хорошо было, то есть даже душу щемит, как вспомню, я в семье как родной у них был, даже более чем родной, потому что призренный, вот слово-то какое — жалели меня, потакали моим причудам. Потом уж я в училище художественное уехал, на Волгу, в Горький, к отцу…

Я ничего ему не ответил.

Мы шли и шли, а деревня все никак не открывалась перед нами. Брели по едва приметным тропкам, какими ходят по грибным местам, и уже отчаялись, уже собирались вернуться на большак и оттуда снова начать поиски, как вдруг Павел замер, что-то заметив, подошел к сосне, остановился и долго рассматривал — какие-то очертания были на стволе ее, но уже заплывшие.

— Я тут голову вырезал, когда однажды из училища возвращался, — он прикоснулся рукою к дереву, провел пальцами по шершавому стволу. — Надо же… заросло… не думал, не гадал… Давно я здесь не был.

Теперь и я заметил, что за кустами орешника был забор из потемневших досок, обветшалый, с наростами мха, стеблей вьюнка, потемневших листьев. Павел отодвинул одну из досок, и мы пролезли. Тропка была основательно протоптана, как будто сюда приходили и, не решаясь покинуть дом, снова возвращались. И открылось нам несколько строений, стоящих в тишине: серые, высеребренные ветром и дождем баньки, избы, колодец с большим деревянным колесом. Тишина кругом стояла невероятная, я прислушивался, но ничего не слышал. Только в лесу была жизнь, было движение, шорохи, крики, шуршание — здесь как будто что-то происходило, чего я не мог понять: ни дыма из труб, ни запахов, стояла немая тишина. Трава проросла на дороге, а тропка вилась отдельно. И в окнах домов была пустота, не видно привычных занавесей, оборок, ваты с блестками, игрушек, банок и горшков с цветами… Но смотрелись пустотой только некоторые окна, другие почти все закрыты были разросшимися кустами черемухи, или заколочены досками крестом, или стекла были выбиты в них, и на ветру шуршала — вот какие звуки появились! — шуршала пожелтевшая газетная бумага. И вдруг будто расстояние сократилось, и открылось что-то невиданное, нереальной красоты — дом не дом, церковь не церковь, амбар не амбар. Все состояло из пристроек и надстроек, и такое все было собранное и раскрашенное в невиданные цвета и оттенки — и серебристое, и кумачовое, и зелень с синим, и где-то голубое… Чуланчики, летники, светелки, балкончики, башенки. В этом как будто терялась основа, но центр ощущался во всем нагромождении, цветастом коме, как в сотах пчелиных. Все здесь, казалось, имело тайну закономерности. И серебристый цвет соседствовал с цветом давленой бузины, переходил в лазоревый, снова серебрился русалкой…