Отчий дом - [10]

Она поставила бутыль и мед на стол и, что-то приговаривая, стала греметь посудой.

— Да, вот какие дела, — снова заговорил Павел, но так, с оглядкой на Екатерину Евгеньевну.

Она услышала лукавство его и откликнулась:

— Да ты не ластись, не ластись, от меня секретов все равно не убережешь. Лучше уж расскажите толком, что там между вами, какой разговор…

И так она хорошо, по-домашнему сказала, что я не хотел больше думать о том, что она знает, чего не знает и что узнала за то время, пока где-то ходила. Без долгих дум и размышлений рассказал ей, что меня привело сюда.

Говорил о своей мечте, о своем доме в деревне, о своем месте среди своего народа, о своем призвании, о языке, о своих сомнениях и своей боли, о радостях существования…

— Храбр, — сказал Павел, когда я кончил исповедь. — Храбрость, говорят, города берет, но не знаю, как вот с деревней…

— А ты и помолчи, если не знаешь, — сказала Екатерина Евгеньевна.

Я говорил о своей мечте, о своей судьбе, и, может, у меня так складно получилось, что они поняли или захотели мне верить! Сам по себе знаю, как хочется верить мечте. Я неожиданно и сам многое понял в себе, в своем призвании, стремлении. Высказанным словом открылись мне такие тайники, о которых я и не подозревал.

— Тяжеленько тебе придется, парень, судьба твоя понятна, — вздохнула Екатерина Евгеньевна. — Конечно, все у тебя красиво и с душой, вижу я, но дел тебе предстоит в жизни — и не счесть! Конечно, приехать бы тебе летом; а с другой стороны, как бы и мы летом посмотрели. Летом пришлый человек иначе смотрится, так, что ли? Или вот с твоей ночевкой в клубе… — она усмехнулась. — Но и тут тебе оправдание, потому что с одной стороны Елена — девушка строгая, а с другой стороны, говорят, приворожить кого угодно может. У них в роду такие все, на той ведь стороне, в Заречье, откуда она родом, леса бескрайние и болота непроходимые, там только и знай — берегись, всему научишься. Природа, выходит, тебе с одной стороны как бы мешает, а с другой — не дает упасть, оставляет человеком, владельцем своим, бережет тебя, лелеет… У меня тут тетрадочка одна припасена, да вот не знаю, читать ли тебе из нее, для примера, для сравнения, чтобы понятней тебе стало…

— Погоди, бабуля, — прервал ее Павел, — потом, успеешь почитать, не все сразу. Нам ведь надо поспешить, дело у нас… К тому же я решил, бабуля, скоро уезжаю, вместе с ним, как все уладим, и поеду. Ты, Василий, думаю, по такой погоде долго задерживаться не станешь… Это сегодня тишь да благодать, а завтра как зарядит дождь, а то, может, и снег… Как будто покров скоро, верно, Екатерина Египетская?

— Верно, — ответила старуха, как бы печать наложила.

— Ну вот я и говорю, долго ты здесь не усидишь, во всяком случае не советую, потом лучше приехать надолго, хоть зимой. Мы, правда, и теперь можем с тобой застрять, дороги размоет, и вся недолга, куда денемся? Будем сидеть, чаи распивать да на девушек заглядываться… Так я к чему говорю, Екатерина Евгеньевна, нам бы проветриться пора…

— Может, ты и прав, — ответила старуха. — Только приходи ночевать ко мне, Василий, места хватит, а с Павлом оно, конечно, сподручней, — заметила она, — с ним хорошо будет, он балагурит, да дело знает и нас всех знает.

Я подчинился, что мне оставалось.

— А вот моя мама, — сказал Павел, показывая на одну из фотографий, что занимали всю стену меж окон. — Вот она какая у меня красавица. Это с самого Сахалина карточку свою визитную прислала сюда, сбежав от отца. Давно было, потому и рассказываю. Она ведь у нас актриса, да, но теперь, конечно, все не то, то есть по-другому. Мама сейчас недалеко, в областном городе, да уж не на тех ролях. Но и об этом потом, пора нам, пора… Жди нас, Екатерина Евгеньевна, жди и путь нам дай, дорогу удачливую.

— Попить вам воды из хорошего колодца, — сказала Екатерина Евгеньевна. — И возвращайтесь.

Мы вышли во двор, день был в разгаре, светлый, прекрасный. Он как будто напоминал мне, что и сюда приходит лето, и здесь, на этой северной стороне, становится ненадолго тепло и привольно. За плетнем, в стороне от скотного двора, находился огород — надежда и прибежище крестьянское. Теперь уж все собрано, всякий овощ и плод, и лишь кусты, ботва, листья и оголенные деревья напоминали о том пиршестве природы, что творилось здесь совсем недавно. Только рябина одна красовалась на опустевшем огороде. Неподалеку от цветника видны были остатки костра, и Павел, заметив, как я разглядываю все вокруг, сказал:

— Картошку пек, баловался, пока бабка листья жгла. В компании-то мы обычно на реке собирались, многие тут летом родителей навещают — разожжем костры, искупаемся, а стемнеет, мы песни поем. Хорошо! Что б тебе раньше приехать! Ну ничего, последний уж раз, как будем уезжать, распалим кострище, даю слово. На реке хорошо; бывало, смотришь, и на той стороне, в Горчухе, откуда родом наша фея, тоже соберутся у реки, и кто кого перепоет… Да, скоро, пожалуй, все это небывальщиной обернется, «преданьем старины глубокой»… Что же, пошли, выходим на просмотр?..

Я кивнул, и через мгновение мы были на площади, куда вчера ночью приехал. Теперь в свете дня видны были и старые липы, и лабазы, вросшие в землю. Старики сидели на припеке, смолили папироски, несколько парней пронеслись на мотоциклах, обдав нас гарью; в школе, что стояла на взгорье, была перемена, и детишки высыпали оравой, голося, разбегались по школьному саду.