Отбой! - [85]

Но ребята уверены, что он коммунистический шпион. Секретаря хватают за горло, прижимают к стене, тычут дуло в нос.

— А ну-ка, кричи позор вашему вождю Шмералю[159]. Не хочешь?

Проходящий мимо брат Вытвар, пользуясь своим авторитетом, освобождает испуганного социал-демократа. Мы смотрим ему вслед. Социал-демократ утекает, потирая шею.

Батальон озлоблен. Как непредусмотрителен был капитан! Он сам произнес страшное слово — убить. Теперь это у многих на уме. Зачем он огласил письмо? (Оно было написано на обрывке конверта.) Убить, убить, расправиться бы с кем-нибудь!

Это тяжелое слово камнем лежит у каждого на сердце. Как бы не вышло чего недоброго.

Простодушные черногорцы чуют близкую добычу. Они шныряют по казарме и подстрекают ребят. Часть добровольцев из взвода Вытвара поддалась их влиянию. Им опротивели бесцельные утомительные облавы, поиски шпионов, обходы, стояние на посту под дождем. Довольно!

Резкий звук трубы пронесся неожиданно и зловеще, как метеор. Тревога! Многие дрогнули. Ординарец на взмыленном коне осадил лошадь перед нашим зданием. Под Бановцами разыгрался бой, наш первый полк атакован превосходящими силами противника. Надо спешить на помощь.

Мы рысью бежим к станции, обливаясь потом и на ходу застегивая ремни. Со всех сторон сбегаются добровольцы. Взволнованные горожане тоже спешат к вокзалу. Местные оркестранты пришли с инструментами; они хотят проводить нас с музыкой. Гостеприимное местечко!

Звучат слова команды. Лошади упираются, не идут в вагоны. Удары, брань.

Никому не известно, что делается за несколько километров отсюда, за пределами Моравии. Мы не знаем, куда мы спешим. На итальянском фронте была хорошо поставленная разведка, все удавалось разузнать заранее. А здесь нас ждет неизвестность.

Тревожная неуверенность снова охватила батальон, ухудшая и без того неважное моральное состояние. Настроение людей неустойчиво, оно колеблется от одной крайности к другой. Все ненадежно, ни на кого нельзя положиться!

Около офицерского вагона мы наблюдаем любопытную сцену. Две хорошенькие молодые еврейки, жены местных торговцев, пришли проводить офицеров, с которыми они флиртовали во время нашего постоя здесь. Офицеры втягивают их в вагон, «надо же попрощаться как следует». Мужья топчутся на перроне.

Офицеры, видимо, вольничают с женщинами, из вагонов слышен деланный смех и нарочито громкие — для мужей — протесты.

А что делать мужьям? Только неловко усмехаться.

Старший лейтенант Дворжачек, не церемонясь, обнимает одну из дам. Мужья беспомощно хлопают глазами. Мы поглядываем на них. Каждое взвизгивание в вагоне заставляет их мигать быстрее. Пусть еще радуются, что наше командование проявляет повышенное внимание к их супругам, — это, по крайней мере, предотвратило грозившие погромы.

На соседний путь въезжает какой-то неказистый состав. Бронепоезд! Мы шумно здороваемся с его экипажем. Это матросы.

Беспорядок все усиливается. Шум голосов, музыка оркестра, грохот обозных линеек и полевой кухни, слова команды, свист, ругань. Громко ржут кони.

Пронзительный шум голосов.

— Не надо нам жида! Не надо нам в батальоне всяких шлюх! — послышался в толпе несмелый выкрик.

Никто не подхватил его. У каждого сейчас другие заботы, о капитане уже забыли, он где-то впереди, наверное, строит из себя рыцаря перед Отилией и Герминой. Посадкой в поезд командуют младшие офицеры — те из них, кто не занят долгим прощанием с местными дамочками. Только неутомимый «унтер Боздех», высокий и представительный, все время вертится среди нас, растолковывая каждое приказание начальства, засыпая нас мелочными указаниями и поучениями; при этом он старается придать голосу сердечный тон.

— Ура, «Градчаны»![160] — кричит тысячеголовая толпа горожан. Им искренне жаль расставаться с нами. Без нас сразу станет скучнее.

Веет прохладный осенний ветер. Поезд тихо трогается. Он медленно ползет и с трудом преодолевает небольшой подъем.

Мы опять лежим на заплеванном полу. Колеса стучат на стыках рельсов. Вагон покачивается из стороны в сторону. Разговор идет о наших матросах. Бронепоезд идет впереди нас, толкая перед собой два пустых вагона с запасными рельсами. Это на случай повреждения пути или взрыва — сойдут с рельсов или взлетят на воздух только эти два вагона.

Мы все полюбили наш маленький броневичок. Его уже прозвали «Мурлыка». Добровольцы по-детски радуются ему, ласково говорят:

— О, наш Мурлыка будет сторожить нас ночью, можно не бояться венгерских крыс, он им задаст перцу!

Никто не заговаривает о том, что ждет нас впереди, У каждого свой взгляд на наш партизанский поход. Лучше поговорить о венерических болезнях. Пойдем-ка, ребята!

Бедняга Эмануэль! Едва он простил мне разглашение тайны его офицерского звания, как я опять «удружил» ему, разболтав, что Эмануэль медик и знает это дело не хуже иного врача. Он не сознается и упорно твердит, что он только натуралист, но ребята целой компанией приходят к нему в уверенности, что Эмануэль всеведущ. Они обращаются к нему с таким доверием, которому позавидовал бы видный специалист.

Разговор этот обычно проходит так. Для начала говорится о чем-нибудь нейтральном, например, о нашем Мурлыке. Затем, один за другим, потихоньку, исподволь, ребята затрагивают деликатную тему. Сперва проявляется некий всеобщий и теоретический интерес, просто из любознательности и желания «знать на всякий случай», ибо ведь жизнь, это игралище рока, полна случайностей. Однако вопросы подозрительно конкретны и индивидуальны. И наконец, правда выходит на свет божий — в каждом вагоне есть несколько больных.