Отбой! - [84]

— Потребуем ареста всех евреев, они доносят венграм о каждом шаге наших войск! И посмотрим, как проявит себя этот наш капитан, на чьей окажется стороне!

— Пусть ведет нас на Тренчин, трус этакий! Надо заставить его выступить. Бегать тут за бабами — это наше начальство умеет, а как на фронт, так норовят словчить мимо.

Наконец беспокойство и брожение от праздности достигли предела. Рано утром, еще до петухов, наш батальон вывели в уединенное место за городом. Нас поставили в каре. Здесь же был обоз, Красный Крест, больные. Капитан въехал в середину каре. Как он выглядит? Бледный?

Выпрямившись в седле, капитан начинает говорить. Он пытается расположить к себе добровольцев. Но он не из опытных ораторов и избрал для этого неудачный способ: говорит о радости и восторге, с которыми он принял в Праге трудную задачу командовать нашим разношерстным батальоном. Он готов всем пожертвовать ради республики и нас. Он трудится днем и ночью (с «амазонками»! — добавляют про себя добровольцы), и вот не успел он доказать свое горячее стремление к победе, как ему уже ставят палки в колеса. Налицо не только неблагодарность, налицо и грубейшие угрозы. В анонимном письме ему предлагают немедленно убраться из батальона, иначе он будет убит, «как и каждый, кто снюхался с врагами республики. Срок исполнения три дня».

Речь возвращает румянец щекам капитана, голос его крепнет. Мучительная пауза. Капитан переводит дыхание. Он вдруг остро ощущает всю оскорбительность этих угроз, и злоба вспыхивает в его голосе. Может быть, он зол на самого себя за то, что публично признался в получении письма? Он знает, что его не любят добровольцы.

— Какой осел писал это? — ревет капитан, зверея от наших злорадных взглядов. — Я всех вас пересажаю! Я не уеду! Мне не страшны угрозы! Нет, я останусь и проучу вас! Почему молчит осел, который писал это? Говорите, скоты, трусы!..

Он объезжает строй, ругаясь в безудержном приступе гнева. Конь уперся и встает на дыбы. Капитан обуздывает его. Эта пауза возвращает ему равновесие. Видно, что он сам недоволен своей вспышкой.

Конь успокоился. Капитан слегка улыбается и энергично поднимает руку. Что он хочет сказать?

В этот момент Эмануэль выходит из строя. Всеобщий любимец, он отказался от своего офицерского чина и делил с добровольцами тяготы солдатской жизни. Он единственный, кто действительно сжился, слился, сросся с солдатской массой, пришел в армию, совершенно не рассчитывая на выгоды и заслуги. Даже нашивок вольноопределяющегося не носит Эмануэль. Добровольцы знают, что он категорически отверг совет офицеров — снова нашить свои старые знаки отличия — и отказался от чина лейтенанта, который предложил ему штаб.

Эмануэль выступает вперед и произносит громким, спокойным голосом:

— Брат капитан, мы не скоты. Иначе можно было бы предполагать, что и ты скотина, поскольку мы братья…

Капитан остолбенел. Все каре замерло в ожидании.

— Письмо с угрозами просто глупость. Сердиться здесь нечего, лучше веди нас через границу в Словакию, не то может оказаться поздно.

Он взял под козырек и вернулся на свое место.

— На фронт! Хотим на фронт! — взревело восемьсот глоток.

Добровольцы рванулись к немногочисленным любимым офицерам — Дворжачеку, Дыканю, Вытвару.

— Ведите нас на венгров!

На капитана никто не обращает внимания. Он пытается сохранить достоинство, отъезжает в сторону, как бы не замечая, что стал для батальона пустым местом. Капитан не хочет уступать. Он отдает команду, но его слова ни на кого не действуют. Шум и выкрики не утихают.

Младшие офицеры быстро выстраивают людей. Они явно польщены доверием солдат.

Капитан еще раз пытается спасти свою репутацию. Мы опять стоим в каре, и он объясняет нам, что мы задержались в Угерском Остроге для того, чтобы обеспечить кухню провиантом в этом богатом крае. Завтра мы уезжаем. Он сам только исполнитель приказов свыше, из Праги. Он будет строго и неукоснительно выполнять их, как велит ему присяга. Он жалеет, что так разволновался из-за анонимки, но подобная неблагодарность очень огорчила его. Министерство, созданное волей народа, дало ему полномочия командовать батальоном, и мы должны беспрекословно подчиняться. Кто этого не желает, может отправляться восвояси. Он, капитан, никого не удерживает. Пусть будет меньше людей, но дисциплинированных и надежных.

Никого не убеждают его слова, произносимые серьезно и почти грустно.

— …Хорошо, что мы откровенно высказались, это было необходимо. Мы плохо знали, мы не понимали друг друга, братья. Направим все свои помыслы только на победу над общим врагом, будем едины.

Неспокойные, мы возвращаемся в город. «Нет, все-таки он изменник и пусть убирается от нас подобру-поздорову», — говорят во взводах.

Перед казармой робко, осторожно прохаживается какой-то человек в штатском.

— Что тебе надо, эй ты? Смотри, со шпионами мы расправляемся по-свойски. Для них есть сучья на деревьях, — грубо покрикивают добровольцы, возбужденные утренними событиями.

Человек оказался секретарем местной социал-демократической организации. Он, мол, хочет потолковать с солдатами. Из чистой симпатии. Ведь солдаты — это трудовой народ, богачи небось остались в Праге.