Отбой! - [79]
— Вспомни демонстрацию в Загребе! — прервал я напряженное молчание.
Мы с Эмануэлем, перебивая друг друга, горячо заговорили о долге перед родиной, об исторической необходимости. Мы должны помочь словакам, насильники угрожают их жизни, их будущему. Именем павших товарищей, тех, кто не дождался свержения габсбургского ига, мы зовем тебя, Пепичек, пойти с нами. Иди защищать республику и народные права!
Пепичек молчал, безостановочно шагая по комнате. Мы говорили с надрывом, с болью, пытаясь тронуть его сердце.
— Пойдем с нами, Пепичек!
И вот он заговорил. Лучше бы он молчал! До чего горько слышать его, мы подавлены таким ответом. Нет, он не признает нашего самопожертвования. Война есть война. Она гнусность сама по себе, какой бы ни реял над нею флаг.
Мы отступаем перед столь резким отпором. Видя наше ошеломление, наши расстроенные лица, минуту назад горевшие решимостью, гордостью, энтузиазмом, Пепичек подбегает к нам, в волнении хватает нас за руки. Мы стискиваем их в крепком пожатии.
— Идите, товарищи! — говорит он в волнении. — Я завидую вашей вере. Будьте здоровы, дорогие, возвращайтесь невредимы. А я… я не могу идти с вами… — Его голос вдруг меняется; проникновенный братский тон переходит в неузнаваемо холодный. Пепичек прищуривается. — Не хочу второй раз устраивать голодовку, не хочу опять убегать из госпиталя и попадать в сумасшедший дом.
Мы с презрением отдергиваем руки. Пепичек резко вскакивает, нервно обнимает меня, целует.
— Нет, это неправда, я лгу, это лишь отговорка!.. Я… я… просто трус… я боюсь фронта. Сражайтесь и за меня, друзья! Прошу вас, сражайтесь за меня!
Не прощаясь, мы выбегаем вон. Нет, он не сказал правды, его последние слова — это была жалкая, слезливая ложь.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Наш добровольческий батальон расквартирован в Иосифовских казармах.
В каком они сейчас виде!
В дни переворота солдатами, жившими там, овладело какое-то радостное неистовство. Оно вылилось в жажду разрушения. Разбежавшись, они с размаху всаживали штык в стену, вырывая куски штукатурки.
Доски пола тоже были разбиты, раздолбаны. Кучи мусора и навоза высились в комнатах. Из разорванных тюфяков торчала солома. Столы и скамейки были превращены в щепы. Гром мести ударил 28 октября 1918 года по этому зданию, прошелся по всем углам и, кроме щепы и обломков, оставил здесь густую вонь.
Сейчас в одной из комнат помещается канцелярия добровольческого полка. Наспех ликвидированы следы буйства солдат, возбужденных избавлением от войны.
«Братья офицеры» пожимают руки прибывающим добровольцам. Нас принимают два лейтенанта. Мы приносим присягу на верность республике. Сбоку, прислонясь к стене, стоит молодая женщина в форме младшего лейтенанта. У нее свежее лицо и стройная полная фигура. Она красива. Мы бросаем на нее беглый взгляд. Наши мысли сейчас заняты другим.
«Брат фельдфебель» выдает нам мундир, виноват — форменку. В эти дни каждый из нас с дружеской укоризной поправлял товарища, нечаянно употребившего немецкое выражение. С какой трогательной настойчивостью это делалось! «Фу, что ты говоришь, брат! Что это за слово «убершвунк», скажи просто — ремень, пояс!»
Революционное настроение чехов, проявлявшееся не только в серьезных делах, но и в мелочах, вроде значков, эмблем, плакатов, не говоря уже о каждодневных уличных торжествах, это настроение не вылилось в социальный переворот, — до него не дошло. Революционность чехов приняла другое, не столь грозное направление — кроме упомянутых значков и всеобщего демократического панибратства, патриоты увлеклись ожесточенным изгнанием немецких слов из обихода. Энтузиасты чистоты чешского языка денно и нощно вылавливали и нещадно клеймили германизмы в родной речи. От них не отставали всяческие дельцы и спекулянты, которые, уже на второй или третий день, обрели прежнюю самоуверенность и, грозя пальцем тем, кто употреблял вошедшие в обиход немецкие слова или выражения, фарисейски гордились своим «патриотическим» усердием.
От фельдфебеля мы узнаем неутешительные новости. Ежедневно много людей записываются в добровольцы, получают форменную одежду, шинель, сапоги, плащ-палатку и больше не появляются. В списках числится около двух тысяч бойцов, а наличный состав полка все еще менее семисот человек.
— Ребята уходят домой, и пиши пропало. Как их заставишь? Да и спать у нас негде. Вот и вас придется послать домой. Обещаете вернуться завтра утром? Тогда я выдам вам винтовки, чтобы все было в порядке.
Во дворе толпятся наши однополчане, играют в карты или в «тумаки».
Какие разные лица!
Бездеятельность и утомительное ожидание сильно снизили настроение добровольцев. Мы думали, что найдем здесь бойцов, полных воодушевления, но вместо этого видим скучающих людей, валяющихся во всех углах двора. А мы-то так радовались этой встрече, воображали, что они окружат нас, своих новых товарищей, готовых, как и они, положить жизнь за республику, но на нас никто не обращает внимания, все увлечены карточной игрой.
Мы уходим отсюда, идем в город. Беспокойные мысли бродят в голове. Хочется останавливать прохожих и говорить каждому: «Идем с нами! Нам надо поскорее укомплектовать полк. В ожидании добровольцы теряют решимость. Словакия истекает кровью, а они валяются здесь, режутся в карты».
