Отбой! - [4]
Конрада называют лириком чешской прозы, и это очень меткое определение. Лиризмом проникнуто все творчество писателя. Вот реалистическое кредо автора: «Полет птицы в лазурном небе — разве это не реалистично? Цветок, игра его красок и форм, аромат, таинство зарождения — разве и это не реализм?
А красота? Сама красота, разве и она не реалистична?
А наши мечты о том времени; когда на свете не будет войн, не будет колониального гнета, исчезнет социальная несправедливость, — наши мечты о коммунизме, разве они не были и не остаются реальными?»
В этом высказывании весь Конрад — «лирик чешской прозы», с его глубоко поэтическим восприятием реализма.
Страшны и непреодолимы были силы войны в дни, описанные в романе «Отбой!». Отвращение к милитаризму, страстная тяга к мирной жизни могли лишь таиться в сердцах героев романа, высказывать эти чувства они могли только в тишине уснувшей казармы.
Ныне простых людей всего земного шара, которым ненавистна война, объединяет могучее движение сторонников мира, способное влиять на судьбы человечества. На вооружении этого движения громадный арсенал материальных, моральных и художественных ценностей. В их строю занимает свое заслуженное место и антивоенное произведение Карела Конрада.
«Армии всего мира, отбой!» — страстным пожеланием такого последнего приказа завершается роман. Этим он тоже перекликается с современностью: ведь именно всеобщее и полное разоружение предлагает человечеству социалистическое советское государство и рано или поздно приказ: «Армии всего мира, отбой!» — станет явью. Вдохновенным предчувствием этого времени, благородной и пылкой ненавистью к насилию, кровопролитию, войне роман Конрада близок нашим сегодняшним дням. Он — яркое напоминание и предостережение, поэтому он и сейчас ценен и дорог тем, кто, как автор и его герои, всей душой ненавидит войну.
Юр. Молочковский
ОТБОЙ!
Вацлаву Вассерману[4]
ГЛАВА ПЕРВАЯ, ВСТУПИТЕЛЬНАЯ
Сразу за почтой, выстроенной в духе барокко, отделенной от двух соседних домов лишь переулком, тянется темно-зеленое здание мужской школы. К школе примыкает корпус реального училища, у него несколько иные карнизы и грязно-розовая окраска. В нише на фасаде — бюст изобретателя пароходного винта, он здесь как-то очень к месту.
Три здания — почта, школа и реальное училище — выглядят как единый ансамбль: одинаковая высота и форма крыш усиливают это впечатление.
Остальные дома на Подебрадском проспекте жилые, здесь обитали главным образом чиновники. В табельные дни все дома украшались черно-желтыми[5] флагами.
По проспекту гувернантки водили своих питомцев в расположенный за домами госпитальный сад, красивый, но какой-то грустный.
Ах, этот меланхолический и манящий парк! С одной стороны его замыкал забор из нетесаных досок, за которым скрывалась старенькая больница. На другом конце было ателье какого-то художника — павильон с вечно занавешенными окнами. О художнике говорили, что этот анархист и чудак изобразил в рисунках семь грехов, совершенных богачами и власть имущими против бедных, и вообще он невежа и оригинал. Его имя связывали с именем статной молодой баронессы, первой женщины, которая проехала по городу на велосипеде, простоволосая и сияющая. Обыватели созерцали ее с вежливым презрением.
За высокой стеной, скрывавшей ателье, яростно лаял сеттер. Шторы на окнах никогда не поднимались, и свет здесь часто горел далеко за полночь.
Парк стоял как зачарованный. Изредка звенели шпоры драгун, ухаживавших за няньками. Разросшийся боярышник глушил кустики японских роз. Фонтан развалился.
У стоявшего особняком пригородного вокзальчика парк переходил в рощу. Березы были исчерканы подписями влюбленных. Среди них встречались иностранные имена.
На одну сторону парка выходили задние стены домов, а дальше, кругом, сколько хватал глаз, раскинулись поля. Шум на железной дороге, тянувшейся куда-то в немецкие города, и крики детей не рождали здесь эха, их словно приглушала необъятная даль. Ветер, воя, носился вдоль улиц и плакал в трубах, вращая флюгера и некрашеные жестяные украшения на беседках.
В середине Подебрадского проспекта, прямо против здания школы, стоял дом, полный лекарственных запахов. Это был давний наследственный аромат, он заставлял прохожих почтительно понижать голос. Весь фасад дома, кроме первого этажа, был расписан фреской, исполненной по заказу хозяина дома, доктора медицины дворянина Отакара Пуркине, оригиналом-художником из паркового ателье. Художник — его звали Эмиль Голарек — работал по эскизам Миколаша Алеша[6]. Окна были обрамлены какими-то орнаментами, похожими на репейник, изображавшими, по-видимому, лечебные травы, а посредине виднелось большое барельефное изображение доктора Есениуса[7].
С неудовольствием вспоминаю я эти аристократические украшения. Дом дворянина Пуркине был прямо против окон нашей чертежной и часто служил нам натурой для эскизов. Учитель рисования Лиер знал каждый завиток орнамента, каждый листик и стебелек. Он сам жил в этом доме. Какой это был милый чудак! На переменах он иногда убегал домой и, спрятавшись за занавеской — его окна были как раз напротив, — наблюдал нас в бинокль, особенно приглядываясь к партам учениц
