Отбой! - [102]

Госпожа Пуркине отворила дверь, и Эмануэль кубарем вкатился в переднюю. Мамаша даже перепугалась: вместо «здравствуй, мама» этакая выходка!

Эмануэль закричал торжествующе:

— Я уволен из армии, мама! Навсегда! — и, почти не отвечая на вопросы домашних, начал срывать с себя военную форму.

Это опять испугало мамашу. В одном нижнем белье Эмануэль кинулся обнимать ее.

Его юмористическому повествованию не было конца. Какой это был очаровательный и неистощимый собеседник! Впрочем, он всегда и все делал с редкостной доскональностью, всякому делу, за которое он брался, Эмануэль отдавался всем существом — такая уж у него была натура. И все же в окружающем его мире Эмануэль в первую очередь воспринимал то, что имело хоть какое-нибудь, пусть самое отдаленное отношение к флоре, фауне или минералам. Мир был словно разделен для него на две части: естественные науки и все остальное, менее понятное и менее интересное.

И на сей раз сказалась эта его непроизвольная односторонность: о себе он говорил очень мало, почти ничего. Зато долго описывал своего соседа по палате умалишенных. Это был вольноопределяющийся, в прошлом студент философского факультета, юноша со склонностью к размышлениям на религиозные темы. На фронте он свихнулся, им овладела навязчивая идея — доказывать, что бога нет. Лежа рядом с Пуркине, он все время приставал к нему с разговорами, аргументируя примерами из естествознания.

Эмануэлю особенно нравились такие рассуждения:

— Сама природа подтверждает несостоятельность божественных заповедей. Возьмем для примера хотя бы пернатых, коллега! Бог и церковь требуют, чтобы в воскресенье каждый почил от дел своих, не так ли? Я же видел, что птицы и по воскресеньям строят гнезда.

Этого пациента считали симулянтом.

В другой раз он говорил, мечтательно глядя перед собой:

— На примере цветов мы видим то же самое: они растут и даже цветут по праздникам, хотя Иегова велит в эти дни отдыхать, кирие элейсон[170].

Было, однако, заметно, что Эмануэль, увлекшись, несколько утрировал и возглас «кирие элейсон», видимо, придумал сам.

Проспав четырнадцать часов, Пуркине сразу же накинулся на работу. Он поправился быстрее, чем мы могли ожидать, и только несколько повышенный аппетит напоминал о пережитых лишениях.

За каких-нибудь пять дней после возвращения домой он написал работу «О простых и координированных движениях растений», от которой сохранился только отрывок с характерным подзаголовком «Размышления убежденного виталиста». Там же была пометка: «Написано до ознакомления с работой Немца о нервах растений».

3

Развалины крепости и силуэт готического храма Кежмарка придают городу особую живописность. На фоне горной панорамы — Высоких Татр, в этих местах особенно великолепных, — все это выглядит как тонкая работа умелого резчика.

Кежмарок лежит на высоте около семисот метров над уровнем моря. Мы вступили в город незадолго до рождества 1918 года. Стоял трескучий мороз, около тридцати градусов. Первая рота, расквартированная в новом здании коммерческого училища, ночью осталась без дров и топила паркетными плитками, выковыривая их штыками.

В окрестностях города было спокойно. Пули, вылетавшие иногда из наших ружей, предназначались лишь воронам и зайцам.

Только сейчас открылась тайна ружейной трескотни по ночам, которая нервировала нас еще в Тренчине, а особенно в Иванке Нитранского округа. Там по ночам в соседних лесах постоянно слышался беглый ружейный огонь. Помню, мы забаррикадировались на вокзале, в волнении ожидая рассвета, и каждую минуту готовились отразить нападение. Но с наступлением утра стрельба прекратилась.

Оказалось, что после развала итальянского фронта солдаты вернулись домой в полном боевом снаряжении и теперь, под покровом ночной тьмы, браконьерствовали в заповедниках графа Аппоньи, охотясь на красного зверя.

Мы об этом, конечно, не знали и жили в постоянной тревоге. Близкая и загадочная стрельба, явно из карабинов военного образца, пугала нас каждую ночь.

Эмануэль занимался изучением геологических сдвигов в Высоких Татрах. Его карманы и вещевой мешок вечно были полны образцами минералов.

Однажды за Эмануэлем и Кнебортом до самой квартиры шел какой-то мальчуган лет тринадцати. Вечером, когда они снова уходили на дежурство, мальчик все еще стоял у ворот, упорно ожидая их. Его славная мордочка вся посинела от мороза. Он по-немецки обратился к Эмануэлю и попросил взять его к нам. Его родители бежали из Кежмарка перед нашим приходом, а он в это время был на катке и, придя домой, нашел пустую квартиру и запертые двери. Под мышкой у мальчугана были коньки.

Его звали Эмерих, он учился в первом классе и был влюблен в приключения, — его пленяли опасности военной жизни. Очень развитой мальчик, он не лез в карман за словом и всегда смело и находчиво отвечал добровольцам, как двенадцатилетний Иисус фарисеям. Болтовня с ним развлекала нас, особенно по вечерам, когда большинство наших товарищей уходило в корчмы и трактиры, а за окном неистовствовала метель.

Эмерих получил от нас пояс со штыком и был страшно счастлив. Ночью он спал с нами на соломе, между Эмануэлем и Кнебортом. Оба приятеля брали мальчика на обходы, предпринимая их безо всякого распоряжения начальства, просто по собственной инициативе. В батальоне уже никто не заботился о безопасности, все были убаюканы спокойной обстановкой. Эмануэль оставался дисциплинированным и подтянутым, как и прежде, но в душе уже охладел ко всему, что творилось вокруг, и снова проникся отвращением к военной службе. Однажды, с неудовольствием оглядев свою форменную одежду, он сказал: