Отбой! - [101]

Сначала он еле передвигал тонкие, комариные ноги, но вскоре втянулся в обычный ритм своей энергичной походки и зашагал размашисто и уверенно. Когда мы расстались за городом, Эмануэль уже шел твердо, преодолев усталость и голод, исполненный воли и решимости. Скорее бы его исключили из числа офицеров! Отвращение к войне, переполнявшее Эмануэля, придавало ему сверхчеловеческую выдержку. Он проявил изумительное пренебрежение к боли и усталости — прошел пешком еще шестьдесят пять километров до Праги.

На голове у него красовалась фуражка с большой дырой, в петлицах — обломанные звездочки, по которым с трудом можно было разобрать, каков его офицерский чин.

В карманах у Эмануэля были девять образчиков различных минералов, револьвер с тремя пустыми гильзами и блокнот с заметками на ботанические темы. На первой странице, где печатными буквами стояло имя владельца, он зачеркнул жирным крестом слово «дворянин».

Кроме того, в потайном кармане у него был маленький флакон с заветным зельем. Перед самой Прагой он его выпьет, а флакон выбросит.

Денег у Пуркине не было ни гроша и ни крошки хлеба. Только неразлучную палку он взял с собой, — нога иногда еще ныла.

В канцелярии наместника Пуркине вошел в приемную и попросил свидания с его высокопревосходительством.

Эмануэль с трудом стоял на ногах и поспешил ухватиться за перегородку. От нашего города до Праги шестьдесят пять километров, а до Сланого и обратно — пятьдесят, итого Пуркине отмахал сто пятнадцать километров. Две бессонные ночи, три голодных дня сделали свое дело: он выглядел совершенно измученным. Одежда его была вся в пыли, глаза помутнели.

Эмануэль усмехнулся, и в уголках его губ показалась пена.

— Главное начальство здесь господин наместник, не правда ли? Меня направил к нему лоунский окружной начальник господин Каван, — сказал он вежливо, но с усилием.

— А в чем дело?

— Я хочу подать ему прошение.

Возникло краткое препирательство. Эмануэль хотел вручить прошение только собственноручно. В разговоре с чиновником он тщательно взвешивал слова, стараясь говорить не вполне нормально и вместе с тем не проявлять преждевременно явных признаков помешательства. Это могло бы сразу навести на мысль о симуляции, а с симулянтами, как рассказывал еще Пепичек, разговор короткий: их «лечат» промыванием желудка, дабы отбить у них охоту притворяться.

Эмануэлю хотелось видеть, какое впечатление произведет его прошение на самого наместника, он не намерен был лишиться этого удовольствия, потому что гордился своим прошением и возлагал на него большие надежды. Скорее бы избавиться от военной формы и дворянского титула!

Разговаривая, Пуркине с трудом преодолевал овладевшее им оцепенение и буквально выдавливал из себя каждую фразу; слова казались ему каменьями: Пуркине удивлялся, как легко ворочает ими принимавший его чиновник.

Убедившись наконец, что ему не остается ничего другого, он вручил бумагу правителю канцелярии. Тот прочитал прошение и пристально посмотрел в бегающие глаза Эмануэля.

— Попрошу вас присесть, ваша милость, дво-ря-нин Пуркине.

Эмануэль протестующе покачал головой.

— …Придется минуту подождать, я поговорю по телефону с его высокопревосходительством.

Эмануэль сел. Ноги у него заметно дрожали. Еще поднимаясь по лестнице, он боялся, что потеряет сознание, и с трудом нашел в себе силы для спора с чиновником. Сейчас ему казалось, что он погружается в туман, в глазах рябило. (Видно, он все же воспользовался дедовским рецептом.)

Прошло минут пятнадцать. Пуркине дремал с открытыми глазами. Неожиданно его схватили две пары крепких рук. Вместо того чтобы звонить его высокопревосходительству, правитель канцелярии вызвал санитарную карету.

Санитары надели на Эмануэля смирительную рубашку. Посмеиваясь в глубине души, Пуркине дал себя увести, даже не порадовав сбежавшихся чиновников и барышень какой-нибудь буйной выходкой.

В отделении гарнизонного госпиталя для душевнобольных, подкрепившись едой и сном, Пуркине сдержанно и настойчиво протестовал против насилия.

— Я хотел только получить личный ответ господина наместника на мои восемь пунктов. Прошу вас отвести меня к нему. Почему вы мне чините препятствия? Меня направил к нему господин Каван, лоунский окружной начальник, — спокойно сказал Эмануэль гарнизонному врачу.

Потому ли, что случай был исключительный, или потому, что Пуркине деморализовал других больных разговорами о своем прошении, начальство поспешило освидетельствовать его физическое и моральное состояние.

Услышав имя Пуркине, врачи живо заинтересовались, они бегло осмотрели Эмануэля и даже не исследовали его зрачки, считая, что перед ними, как это в медицинской практике называется — «бесспорный случай».

Сам Гальбгубер, генеральный санитарный инспектор армии, одна из самых отвратительных фигур во всей Австрии, язвительно заявил консилиуму:

— Так, господа, кончается гениальность рода уже в третьем поколении! Знаете, что он писал отсюда какой-то девице? Просил ее прислать ему «Большой ботанический атлас» Поливки!

Через девять дней Эмануэль был уже дома с документами, в которых значилось, что он исключен из списков кадрового состава армии и передан под надзор городского врача для жительства в семье как тихий безвредный кретин. Городской врач был близким другом их дома.