Отбой! - [104]

Эман так увлекательно описывал жизнь бобров, что заинтересовал и Кнеборта. Ребенок и взрослый слушали, затаив дыхание.

Одиннадцать часов вечера. Печь излучает тепло, на улице трещит мороз. У Эмериха смыкаются глаза. Уснул. И поясок со штыком не снял.

Друзья подбрасывают в печку несколько совков угля и выходят на улицу. Все равно сегодня не уснуть.

Они молча шагают рядом.

Студентка Мария известила Пуркине, что письмо передано по назначению. Правда, не самому министру Клофачу, а его секретарю. Она прислала Эмануэлю листовку Чехословацкого студенческого союза, где цитируется декрет правительства о праве всех студентов вернуться в Прагу и приступить к занятиям. Пуркине показал ее Вытвару, но тот, не скрывая раздражения, отказался даже читать.

Офицеры решительно не хотят отпустить Пуркине, прекрасно зная, какого бойца потеряют. Они злятся и не желают разговаривать с ним. Жаль, что он не дает повода для придирок, хорошо бы прикрикнуть на него, припугнуть, заставить выбросить из головы Прагу и ученье.

Кнеборту тоже хочется домой. Шеф фирмы, где он работал до войны, с удовольствием примет его на службу. Торговля опять оживает, и шефу не хочется брать нового человека. Но, конечно, ему придется это сделать, если Кнеборт не вернется.

Снег бьет в глаза.

В окнах домов видны сияющие огнями елки. Впрочем, во многих окнах уже темно.

В трактире слышны развеселые песни, шум ветра заглушает их. Кнеборт и Пуркине шагают по городу, погруженному в глубокий сон. Сегодня сочельник.

Скоро час ночи.

Поговорив немного с капралом Шпачеком, начальником караула у южных ворот, друзья возвращаются через площадь. Скорей домой, лечь рядом с Эмерихом и спать. Они так устали от ходьбы и дум о возврате к гражданской жизни…

Чу! Что это за глухие звуки? Топот копыт?

Кнеборт и Пуркине пригибаются во тьме, щелкая затворами винтовок. Колпачки ручных гранат летят в снег.

Около двадцати всадников примчалось на площадь. Они на скаку осаживают коней. Эмануэль замахивается гранатой. Кнеборт хватает его за рукав.

— Поляки, — шепчет он.

Всадники гикнули, кто-то выпалил в воздух из револьвера, и, круто повернув коней, пританцовывавших на снегу, отряд исчез так же мгновенно, как появился.

Эмануэль и Кнеборт бросились к зданию коммерческого училища. Там, в помещении учительской, офицеры весело празднуют сочельник.

— Братья! Поляки были на… — вскричал Эмануэль.

— Не мешай! Заткнись! — грубо обрывают его несколько человек.

Эмануэль пытается продолжать, но властный голос кричит ему сквозь веселый шум:

— Тихо! Ни звука!

На столе танцует женщина. Лямка рубашки сползла с ее плеча, танцовщица виляет бедрами и подбрасывает ногу. Рассыпавшиеся волосы закрывают лицо королевы чардаша.

Озабоченный Пуркине неприятен этой беспечной компании. Офицеры глазеют на танцовщицу и пытаются хлопать в такт танцу. К сожалению, это им не удается, они запаздывают, точь-в-точь как Пепичек при упражнениях на плацу.

Кнеборт вышел, хлопнув дверью. Вытвар подскочил к Пуркине, с усмешкой наблюдавшему за кутежом, в шуме которого невозможно было доложить о происшествии на площади, схватил Эмануэля под руку и быстро вышел с ним на улицу. Несколько дней они были не в ладах, но сейчас, забыв о ссоре, все трое кинулись к караулке. Следом прибежал фельдфебель Боздех. Никто из часовых, однако, и представления не имел, откуда появились польские кавалеристы. Словно они свалились с луны.

На следующий день, рано утром, был дан сигнал к отъезду, больше похожему на отступление. Недовольных, ворчащих, не выспавшихся после бурной ночи солдат у ворот ждут сани. Длинная вереница саней. Трещит мороз.

— Лучше было бы впрячься самим вместо коней, — ворчит кто-то.

Нет, это не Шарох, тот совсем онемел от стужи.

Эмерих, потревоженный шумом, несколько раз поворачивается с боку на бок, но не просыпается. Эмануэль всовывает ему в руку прощальную записку.

До Подолинца четырнадцать километров. По крайней мере, так сказал нам возница. Он кладет в рот предложенную нами сигару и жует ее. Темно-коричневые слюни текут у него по подбородку и тотчас замерзают.

Мы приехали, когда уже смеркалось, и тотчас завалились спать. Ну и холодина тут, у подножья Высоких Татр! Горы синеют, как стальные клинки — Ягнячи, Ломницкий штит, Славковский штит. Утром они окрасились багрянцем. В этом ярком уборе еще великолепнее стала их вековая краса. Трудно было отвести глаза от чудесного зрелища, напоминавшего о сказочном обиталище богов — Олимпе.

«Почему почтовое ведомство не догадается изобразить Татры на марках?» — сказал кто-то, когда утром наша первая рота мчалась на санях по замерзшему руслу реки Попрад. (Две трети батальона остались в Подолинце.) Все мы любовались вершинами гор, подернутыми белым туманом. Так мы проехали километров десять или больше. Руки и ноги у нас закоченели: шутка ли — неподвижно сидеть в санях, на таком морозе!

Горная деревушка Гнязда, в которой нас расквартировали, расположена в двух шагах от польской границы. Несколько шинкарей-евреев торгуют здесь мутной водкой. Их жены и дочери все время улыбаются нам и бессмысленно хихикают. У смеющихся евреек дразняще колышутся груди; их тела полны упоительной любовной сладости, и это мучительно волнует нас. О женщины, вы никогда не поймете, что нельзя разделить всех мужчин мира на влюбленных и равнодушных, воспитанных и неотесанных, малорослых и высоких, здоровых и хворых, страстных и флегматичных, шовинистов и интернационалистов, бедных и богатых. Они делятся только на