От звезды к звезде. Брижит Бардо, Катрин Денев, Джейн Фонда… - [55]

Зато «Порок и добродетель» был освистан на премьере. Французы еще не забыли драму оккупации и не склонны были оценить мое вольное обращение с Историей. Ассоциация бывших участников Сопротивления потребовала запретить картину. Понадобилось два года, прежде чем после выхода фильма в Нью-Йорке и Сан-Франциско я смог прочитать благожелательную критику.

На Катрин этот провал никак не отразился. Она уже снималась в «Парижанках». Но была оскорблена таким приемом своего первого значительного фильма. Более чем через двадцать лет после этого провала я обнаружил (из письма, которое она мне недавно прислала), что она так никогда и не простила мне свой первый неудачный опыт. Это в характере Катрин – хранить в тайне обиду в течение четверти века.

Публике «Парижанки» понравились, и о Катрин заговорили как о будущей «звезде».

Желая доставить приятное моему другу Полю Жегоффу, она согласилась принять участие в его картине «Отлив», который он намеревался снимать на Таити.

Пребывание в Папете (где мы бы поженились, не будь звонка Аннет) началось плохо. Несмотря на предупреждения, Катрин перегрелась на солнце, и у нее началась лихорадка. А через несколько дней у нее стала облезать кожа.

Полю Жегоффу пришлось переписать сценарий и пригласить на роль, предназначавшуюся Катрин, местную красотку: у продюсера не было средств, чтобы вызвать из Франции другую актрису.

Три основные мужские роли исполняли Франко Фабрицци (знакомый киноманам по «Маменькиным сынкам» Феллини), Мишель Сюбор (партнер Брижит в «Уздечке на шее») и Кристиан Маркан. Поль оказался оригинальным режиссером, куда более озабоченным рыбалкой, чем работой с актерами.

Продюсер был на грани истерики, а нам досталось дивное приключение. Жили мы на судне, которое перевозило нас с одного атолла на другой. На одном из них мормоны выстроили прелестную церковь для семидесяти двух его жителей. По этому случаю шестьдесят восемь из них приняли веру мормонов. А остальные четверо непримиримых католиков продолжали молиться в маленьком деревянном сарае с крестом на крыше. И тут на атолл внезапно обрушился ураган. Ветер сдул католическую церквушку, как пушинку, а мормонская церковь выстояла. Так что к следующему воскресенью на атолле было на четыре мормона больше.

В ночь, когда налетела буря, мы лежали с Катрин на кровати капитана – единственной двуспальной койке на корабле. Нас швыряло в разные стороны. Катрин взяла мою голову в руки и посмотрела долгим-долгим взглядом. Она что-то сказала, но свист ветра в парусах старой посудины был таким сильным, что заглушил ее слова.

– Что ты сказала? – спросил я.

– У нас будет ребенок! – завопила она. Беременная Катрин оказалась – как бы это сказать? – женщиной, полной контрастов.

Бывали дни, когда она вставала засветло, отводила Натали в детский сад, заходила проведать меня на студию, отправлялась на рынок вместе с нашим поваром-югославом Гюставом, чтобы не позволить ему жульничать, убиралась в доме, поливала цветы. А к полуночи, когда мне казалось, что она должна быть без сил, тащила выпить по рюмке к Кастелю.

Сидя на скамейке первого этажа для завсегдатаев, она чокалась с Элизабет Тейлор, Франсуазой Саган, Квинси Джонсом или с загулявшими министрами.

А на следующей неделе спала до полудня, еще через неделю наступал «магазинный период». Я ненавидел хождение по магазинам, но соглашался на эту пытку ради беременной Катрин. Мы ходили по магазинам для будущих мам, ничего не покупали, но возвращались с парой новых туфель.

В свою очередь, я не отказывался от своих дурных привычек. Случалось, покидая студийный бар вместе с ассистентом Жан-Мишелем Лакором, я предварительно звонил Катрин:

– Мне нужно расслабиться. Вернусь к полуночи.

Но в полночь мы еще были в «Сексисе» на Елисейских полях, где обучали хорошим манерам знакомую стриптизерку и где к нам присоединялись Поль Жегофф и Кристиан Маркан. В три ночи в одном из баров на Пигайль, едва не ввязавшись в драку с двумя сутенерами, мы пили с ними мировую, держа пари на бутылку шампанского. А в пять утра ели луковый суп в «Эскарго» и встречали восход солнца вместе с крепышами старого Рынка.

Мы с Лакором могли, однако, гордиться строгим соблюдением морали. Он не изменял своей жене Сесиль, а я – Катрин.

Однажды утром, когда я только что вернулся домой, она уже отправила Натали в детсад в сопровождении гувернантки, убедившись предварительно, что та не забыла учебники и тетрадки, и мыла на кухне оставленную с вечера посуду.

– Ты пьян в стельку, – сказала она.

– Я не пьянею от нескольких стаканов вина, – с возмущением ответил я.

Мне только теперь бросилось в глаза, с каким исступлением она занимается хозяйством.

– Сегодня суббота. Гюстав уйдет лишь в полдень. Почему ты делаешь его работу?

– Я его уволила, – ответила Катрин.

У Гюстава был любовник почтальон. Всякий раз, когда они ссорились, а это происходило часто, Гюстав терял голову и, готовя пищу, наносил себе раны острыми предметами. Тогда раковина, плита и даже стены оказывались в крови. В такие дни он подавал нам салат под гемоглобином и дофинские сливки «а-ля Дракула». Видеть это, особенно когда у нас сидели гости, было не очень приятно.