От тёмного истока - [34]

— Санэпидстанция, значит, — чуть разочарованно произнёс Алёхин. — Я, грешным делом, думал, ты с прокуратуры или чекист. Вид у тебя такой… Не подумаешь, что врач. Боевой вид. Андрюха, значит… А меня Захар зовут, фамилия Алёхин наша… Ну ничего, ты тоже можешь этих всех мерзавцев помещицкого складу на чистую воду вывести. Я тебе всё расскажу. Никому не рассказывал, да и некому — а тебе расскажу. Ты не выдай меня только! Или ты как участковый икшанский и хмырь из райсовета — тебя, может, тоже купили уже?! Неужели и до Москвы добрались?

— Уверяю вас, Захар — поспешно ответил я. — Что ни в какие сговоры с проверяемыми я вступать не собираюсь, и проверка моя совершенно официальна и будет проведена в строгом соответствии с законом.

— Складно говоришь, вот сразу видно, городской, — покачал головой Алёхин. — Да только не законами тут надо действовать, не законами! Тут стрелять пора! Ах, что ж со страной сделали, когда исчадья средь бела дня ходят, упыри дворцы себе отстраивают, людей, как скот, взаперти держат, и что хотят с ними делают, а те блеют только, быдто овцы! Ты, я вижу, человек грамотный, учёный, я тебе всё-всё расскажу, что на душе накопилось за годы эти, а ты уж поймёшь, что делать. Ты начальству своему доложи. Они куда следует тоже сообщат. Спецназ пришлют, выжгут тут всё калёным железом…

— Началось всё, конечно, когда этот графёнок приехал в две тыщи восьмом со змеёшкой-женой своей… До того тут шло, как у всех — колхоз, конечно, разваливался, но кое-что сеяли понемногу, дачи сдавали, как-то жили. Завод торфобрикетный, правда, ещё в девяностые закрыли, но железка кое-как функционировала, потому что котельная в подстанции тогда на мазуте была, и я подвозил цистерны туда, ну и ещё кое-что по мелочи, на пиво, в общем, хватало. В совецкое-то время, конечно, поавантажней было, ну да мы не одни тогда были такие, у всей страны беда была. Сторона наша, правда, всегда была чуть с чертовщинкой, по ночам люди в лес старались особо не ходить… Помню, лектор приезжал году в семидесятом по атеистской части, всё хорохорился, мол, суеверия. Ну, мужики его подпоили, да и в Парамоновом овраге у кладбища оставили на ночь-то. Утром нашли, а он трясётся весь и лопочет «дьяволы, дьяволы, дьяволы, спасите, люди добрые». Это мрёнки его напугали.

— Кто-кто? — переспросил я, думая, что ослышался. Мрёнки какие-то…

— Мрёнки, а бабка моя и другие ещё «мронки» говорили. Тварьки такие остромордые, как летучие мыши, только большие. Мрёнки почему? Потому что как помрёт кто, на кладбище снесут, глядь — а вот и он над могилой свежей на берёзе сидит, скалится. Только люди за камни да колья, как пых! — и нет его. Ночами огоньки в лесах светятся — это глазищи их, они как светляки парные. Их тут испокон веку видывали, но днём они ни на кого никогда не нападали, ну а ночами раньше тут и пострашнее дела творились… Хотя едешь так ночью от Икши, темнотища — глаз коли, а в лесу только и мелькают огонёчки, да иногда крыльями махнёт вот так перед окном, быдто прямо хочет мешать мне на дорогу смотреть, того гляди сшибёшь кого. Сдвинешь фрамугу, да матом на весь лес… отлетают. Хихикают так и отлетают.

Не был я уверен, что это не всего только пьяные бредни полуспятившего старика, но ведь та тень в караулке на КПП очень походила по описанию на этих самых «мронков». Да и фигура на гербе графа…

— А этот-то, графёныш, такую вот тварь себе на герб взял, — словно в унисон моим мыслям продолжил Алёхин. — Говорят, и до революции у них этот герб был, да неужели дворянство тогдашнее потерпело бы такое? Нечистая эта семейка, ох, нечистая. Графиня, змея эта испанская, ночами вокруг усадьбы бродит, колдует, я сам видел — бредёт в исподнем и всё бормочет что-то, а глаза под лоб закачены, белые все. А днём людей сечь приказывает, если что ей не так подадут или слово какое поперёк скажут… Бьют людей здесь, инспектор. Бьют, мучают. А участковый икшанский прикормлен у них, вона, говорю, утром только хвастался старшой из охраны, как выпивал с ним в охотничьем домике на севере долины-то. И ведь сами люди отписывали на графов участки свои, которые приватизированные были. Зачем, почему, я и сам не понимаю! Кого ни спросишь, бекают, мекают, говорят, мол, наваждение быдто нашло! А иные доказывают, что иначе и нельзя было, что земле хозяин нужен, и что граф хороший хозяин, работу даёт, кормит, одевает, ну и наказывает, если за дело. Конечно, были такие, кто поперёк шёл. Да где они теперь? Иван Михайлович, директор школы, и протесты писал, и в Дмитров ездил, да вдруг бац! — жена его слегла, а чем заболела — непонятно. Повезли её в Яхрому, а по дороге она и померла. Михалыч вернулся обратно белый весь, кулаком на графскую усадьбу погрозил и в Москву уехал правду искать, да так и сгинул куда-то, больше уж не вернулся. А Санька Курсин, мастер бывший с брикетного? Сколько он выступал, деревни по дворам обходил, буквально умолял людей не продавать земли графу, потом, помню, все случаи дурного обращения с работниками обжаловал, с самим Залесьевым ругался, грозил мужиков на бунт поднять. И что? В девятом году граф взялся брикетный обратно отстраивать, Курсина позвал, ласковыми словами приманил, место руководителя дал, сказал, вот, следи за производством сам, с рабочими обращайся по-своему, по-правильному, как считаешь нужным. А через пару месяцев нашли его мёртвым в цеху, с пробитой головой, а рядом работяга сидит с окровавленным гаечным ключом, глаза тоже под лоб закачены, и хихикает, как мрёнок. Так до сих пор, говорят, и хихикает в Яхроме на Тенистой. Граф тогда так это дело повернул, что Курсин, мол, плохо руководил, воли очень много рабочим дал, разболтались они, пьянствовать начали, и он вместе с ними, вот по пьяной лавочке его и убили. Сам, получается, виноват. Ну а потом люди и вовсе без следа пропадать начали. И первой ведь пропала дочка Курсина, Леночка-восьмиклассница, такая уж хорошая девочка была, умненькая, на олимпиады по истории ездила, и смелая такая, всё отца поддерживала, одноклассникам объясняла, почему надо убеждать родителей против воли графа идти… Краеведением занималась, целый музей в школе создала, всё хотела узнать, как наша долина в прежние времена жила. И не стало её. Утром из Парамонова в школу ушла — а школа тогда в Горках была, восьмилетка — и домой уж не вернулась. Так и не нашли её, а ведь тогда даже из области приезжала милиция искать. Теперь школа-то прям рядом с графским дворцом размещается, перенесли. Мол, «из соображений безопасности», но люди, у кого ещё какая-то воля осталась, те кое-что понимают, но попросту за детей своих боятся да и помалкивают. А через месяцок мерзкие слухи поползли, что гулящая она была, Леночка, а мать её застала с кем-то. И потом подловила по пути в школу, убила за это и закопала в огороде. Ах, мерзость какая! Не хочется и слова такие говорить. Я ведь знал их, Курсиных, и родителей их знал — сейчас они померли уже — это ж соль земли, рабочая косточка, эти аристократики им и в подмётки не годятся. Ксюша Курсина, жена Сашина, Леночкина мама, вся угасла тогда. Как подменили человека. Так и осталась на брикетном работать, ходила, всё в землю глядела, глаза на людей не поднимала. А первого мая и она пропала. Вот так и расправился граф, до корня извёл семью, что посмела против него пойти.