Ибо, кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится.
Матфей. 23:12
I. Зевс
Небесный раскол залил красным маревом облака. Лоскутков голубизны почти не видно; Геба заслоняет ладонью глаза, чтоб разглядеть солнце. Гелиос захлёбывается в стонах умирающих, но ему всё мало, и он пробивается сквозь завесу туч. Это всего лишь закат, но слишком насыщенно-алый. Зевс сжимает в ладонях молнии, и думает, что победа за ним.
Но его ждёт разочарование.
Осознание того, что они проиграли, приходит к нему, когда он глядит на свою царственную жену, падшую на колени. Руки Геры, обагрённые чужой кровью, трясутся — она сжимает в ладонях кинжал.
— Господи, мне так жаль! Так жаль… — Гера всхлипывает, прижимая холодные пальцы к губам. — Прости меня…
И всё кончено.
II. Артемида
Руки Артемиды привыкли к луку и стрелам, её ноги истаптывали мшистые дороги дремучих лесов, глаза выискивали в ночном сумраке резвых оленей и вепрей. В охоте ей не было равных.
Теперь она живёт рядом с домом двух братьев-рыбаков, и даже такая искусная добытчица, как Артемида, не может снять достойный улов со своей ветхой лодочки: рыбёшка тут водится меленькая, приходится весь день ждать у пустых сетей да под палящим солнцем. Дома её встречают дети — шесть малышей, сопливых и вечно голодных. Столько же, сколько она отняла у Ниобеи. Иногда приходится занимать у Симеона, но он сам ест урывками, и толку от этого никакого.
Однажды с крыльца она видит, как Симеон уходит, покидая отчий дом. У него мало добра, но он оставляет и его. Артемида бежит навстречу, поднимая вечернюю пыль с грязной земли, и тащит за собой младшего сына.
— Ты куда? Сдурел, что ли? — выпаливает она прежде, чем подумать.
— Там рыба, — Симеон ярко улыбается, указывая на свой дом с открытыми ставнями и дверьми. — Для твоих детей. Её много. Вам хватит. С этих пор тут будет богатый улов. А я с этих пор ловец.
— Ты и так рыбак.
— Да, но теперь я буду ловить иных.
— И кого же? — Артемида не понимает. Ловец кого? Почему Симеон уходит, когда залив их наполняется рыбой? У него цепкие руки, и если заводь не бедна, он сможет прокормить их всех.
Тогда он отвечает, громко и уверенно, как и всегда:
— Человеков.
III. Дафна
Она чувствует, как шевелится ветер в её волосах, как море ласкает её ноги. Пену выносит на гребешке волны. Дафна морщится от яркого солнца Пизы, трясёт локонами. Она ожила, и теперь остаётся понять, что ей делать с этой жизнью.
— Я хотела бы найти тут постоялый двор. Я могу быть полезной, правда. Я неплохо штопаю. Вы знаете, где можно найти какое-нибудь убежище? — говорит она мужчине с добрыми глазами.
— Ищите, — сказал мужчина, — и обрящете.
IV. Аид
Он видел смерть тысячи раз, и никогда его она не пугала. Он жил с ней, и любил её — чуточку меньше, чем Персефону. Или чуточку больше.
Аид протирает пот со лба. Кираса тяжелая и накаляется, она слишком сильно облепляет взмокшее тело. Люди думают, он — легионер, но всё ещё возносят ему молитвы — пощади, не убий, оставь в покое. Он им не внемлет, ему жарко: он вспоминает Персефону и почти плачет, ощущая её лёгкие прикосновения.
Сегодня в городе беспорядки — казнят мятежника. Аид глядит на гору, к которой тянется, как погребальная дымка, процессия рыдающих людей. Они ему сочувствуют. Глупо.
Олимп ждёт его с вестями. Он оборачивается, чтобы продолжить свой путь и донести Громовержцу, как обстоят дела у смертных. И крик замирает у него в глотке.
На осине висит человек. Глаза его широко распахнуты.
V. Кассандра
В мастерской Сандро прохладно, хотя окна открыты настежь. Солнечный свет льётся, как парное молоко, оседает; если прикрыть один глаз, кажется, что от улицы исходит божественное сияние. Блики пляшут на графине с тосканским вином, отскакивают от граненого стакана.
Кассандра чувствует, как накаляется плитка под её босыми ногами. На шее блестит испарина. Волосы приходится поднимать наверх — мастер будет зол, если она покажет девичью сущность в его обители, хотя прекрасно знает, что она не мальчик. Он зовёт её:
— Джованни, поди, принеси мне ещё красок.
Кассандра старается во всём угодить. В мастерской ей нравится: в спёртом воздухе растворяется запах прожжённой черепицы и пыли. Кровать немного скрипит, и сквозняки обнимают щиколотки по утрам, но зато тут безопасно. Она не знает, что будет завтра, но почему-то уверена, что всё в порядке, и этого всегда было достаточно.
— Джованни, — говорит мастер, когда она приносит ему хлеба в оливковом масле и краски. — Ты видишь этих людей?
— У них вывернуты головы, — опережает Филиппино, которому только дай покрасоваться перед учителем. — Это провидцы.
— Верно, но я спрашивал Джованни. Почему провидцы так изуродованы?
Они пытаются обмануть богов, — шепчет ей на ухо Аполлон. Его шёпот обжигает кожу холодком, и Кассандра чуть не выдаёт себя слезами. — Как ты сделала, глупая девочка, и погубила Трою. Глупая, глупая девочка, возомнившая себя богиней.
— Потому что… — Кассандра сглатывает, пытаясь прогнать наваждение. — Потому что они возомняют себя Богом?
Мастер резко поворачивается и смотрит на неё. Долго. Словно пытается увидеть Аполлона в небесных одеждах, нависшего над плечом Кассандры, Аполлона, который приходит к ней по ночам и горько смеётся во снах, хватаясь за живот. Аполлона, который погубил Трою.
