От руин Карфагена до вершин Атласа - [28]

Марокканцы и иберийцы и сейчас чувствуют себя достаточно тесно связанными. Марокканцы, например, говорили мне, что наличие в XV–XVI вв. множества пленных португальцев в Марокко и магрибинских рабов и заложников в Португалии, впоследствии вернувшихся на родину, определило некоторое влияние португальского языка на разговорный язык марокканских арабов, в частности наличие в нем частицы «диаль», обозначающей принадлежность. Меня уверяли, что «диаль» образовано из португальского предлога «ди» и арабского артикля «аль» (кстати, присутствующего почти во всех португальских заимствованиях из арабского языка). Испанский язык здесь так же принят в общении, как и французский. Интерес ко всему испанскому даже более значителен. Я обратил внимание, что Моралес-Лескано кроме доклада о современной испанской историографии Марокко выступил также с лекцией перед студентами Рабата на тему: «Испания в Северной Африке: испанский протекторат в Марокко (1912–1956)». Причем объявления об этой лекции везде были вывешены на испанском языке. Короче, многое соединяет марокканцев и испанцев, даже воспоминания о колониальном прошлом. Но и более отдаленное прошлое их сближает. Поэтому оно столь интенсивно изучается по обе стороны Гибралтара.

Об этом у меня был разговор с Антониу Диашем Фариньей, веселым и остроумным профессором Нового университета в Лиссабоне, который занимается историей Марокко в средние века. «К сожалению, — сказал Фаринья, — арабским периодом в истории Португалии у нас занимаются всего десять-двенадцать человек. А ведь у нас с арабами особые связи. Португалия, в отличие от Испании, вся была арабской пятьсот лет. И у нас сохранилось от того времени немало памятников, особенно на юге, в Алгарви — области, освобожденной от арабов самой последней». Фаринья говорил о португальских арабистах Давиде Лопише и Боргише Дуэлью, о географе Орланду Рибейру и историке Жози Маттузу, об идущих с 1979 г. раскопках в Виламуре, Мертуле и Силвисе, о сходстве керамики, рисунков тканей, интерьеров зданий, к примеру, в португальской Мертуле и марокканском Сале. Но еще более охотно он рассказывал о «революции гвоздик» в Португалии в апреле 1974 г., давал характеристики ее лидерам, большинство из которых он знавал лично.

Вообще особенностью европейских участников коллоквиума было желание в свободное от работы время ни в коем случае не говорить о работе. Даниэль Ривэ говорил со мной о футболе, о творчестве Чингиза Айтматова, о забастовке железнодорожников во Франции, которая может помешать ему вовремя успеть к занятиям в Лионском университете, о том, что его сын изучает русский язык и может написать мне письмо по-русски. Другой француз, Лионель Галан, предпочитал говорить о наших общих знакомых — известном французском востоковеде Максиме Родинсоне, советских лингвистах Ю. Завадовском и А. Милитареве, о природе Марокко, погоде на побережье Атлантики и т. п. Представитель фонда Конрада Аденауэра (фамилию которого я, к сожалению, не запомнил), участвовавший в наших беседах, обо всем высказывался довольно критически: о своих соотечественниках в Марокко — «не самых лучших немцах», о том, что новые конструкции самолетов не всегда удобны, а горный туризм в Марокко связан с перегрузками для сердца. Он говорил, что ему одинаково не нравятся ни 30-градусная жара в Абу-Даби, ни 10-градусный мороз в ФРГ, а вот климат в Марокко, пожалуй, самый подходящий. Впрочем, Мартин Форштнер из Майнца с удовольствием говорил о проблемах лингвистики, о своих знакомых советских арабистах, с которыми он поддерживает контакт, обменивается литературой, ведет переписку.

В разговорах с марокканскими коллегами профессиональная тематика занимала гораздо больше места. Абд аль-Ахад Себти подарил мне оттиск изданной во Франции его статьи о городских святых и харизме в марокканской историографии, расспрашивал о том, какие именно вопросы средневековой истории арабов и на каких источниках мы изучаем. Сам он защищал диссертацию в университете Париж-7 под руководством известной французской исследовательницы Магриба Люсетт Валанси. В Париже издал свою большую монографию «Власть, общество и религия в Магрибе XV–XX вв.» и Мухаммед Кабли. «Сюда она еще не поступила, — сказал он мне. — Впрочем, у нас связи с Парижем даже лучше, чем, например, с Касабланкой». При этом и Себти и Кабли вовсе не придерживаются какой-то профранцузской позиции. Более того, я сам слышал, как они призывали к обобщению в решениях коллоквиума «полемики против колониализма, которая ведется уже 25–30 лет». О своей работе преимущественно в архивах Марокко рассказывал и Мхаммад Бен Аббуд, бывавший также в Испании, Италии, Тунисе. С Жерменом Аяшем беседа шла преимущественно о «школе Аяша», которую очень многие критиковали, утверждая, что «школа Аяша — это только сам Аяш». Однако я сам читал в статье, подаренной мне Себти, хвалу в адрес «школы Аяша; ее главными чертами является реабилитация национальных источников и преимущественный интерес к XIX в.». Вместе с тем Себти считает, что работы этой школы «небрежно относятся к городской среде и бедны проблематикой».