От руин Карфагена до вершин Атласа - [19]

Но так в Алжире думают далеко не все. Самый старший, пожалуй, из алжирских историков Махфуд Каддаш, выходец из бедной семьи алжиро-турецкого происхождения, в юности — бунтарь, потом — участник движения за мир, близкий к коммунистам, ныне стоит на правоконсервативных позициях. И дело не в том, что он защитил диссертацию в Тулузе под руководством Ксавье Яконо, когда-то работавшего в Алжире французского профессора крайне правой ориентации, а в его постоянно выражаемом неприятии всего, что исходит от левых кругов и марксистов. Хотя, вполне возможно, за прошедшие годы Каддаш мог измениться. К тому же он наиболее значительный и серьезный, по весьма авторитетному мнению Шарля-Робера Ажерона, из работающих в Алжире историков. На коллоквиуме Каддаш не выступал, появился в самый последний день и скромно просидел все заседание где-то в углу, даже не подав голоса. Объясняется это, как мне сказали, тем, что Каддаш так и не стал «своим» ни для левых, ни для правых.

На коллоквиуме выступали, как уже отмечалось, не только исследователи, но и непосредственные участники революции. Самым видным из них был Ахмед Махсас, один из лидеров патриотического подполья 1947–1950 гг., узник французской тюрьмы в 1950–1952 гг., после бегства из заключения — политэмигрант в Каире и организатор вооруженной борьбы внутри страны, с 1954 года — член «внешней делегации» ФНО, с 1956-го г. — член Национального совета алжирской революции, после обретения независимости — министр сельского хозяйства и аграрной реформы, после 1965 года — член Революционного совета, затем — вновь политэмигрант. Он был свидетелем подготовки и начала революции, знал всех ее погибших или эмигрировавших лидеров. На него смотрели с почтением, как на выходца из «тех пламенных лет». И он смотрел вокруг себя с чувством спокойного превосходства и, как мне показалось, с грустью. Мыслями он, очевидно, был там, в давно отгремевшей и уже невозвратимой эпохе, когда у него были власть, положение и престиж.

Выступали на заседаниях и другие ветераны революции, в частности руководители подполья ФНО, находившиеся во Франции, Кадер Калаш и Мухаммед Фарес. С первым из них я потом долго беседовал. «Жизнь подпольщика полна опасности, — рассказывал Калаш. — Все время надо было прятаться. Из-за этого я и женился лишь в сорок лет и у меня всего одна дочь, что, как известно, для алжирцев не типично. После революции я очень увлекся спортом, особенно воздушным. Мечтаю создать здесь аэроклуб. Я встречался с космонавтами, приезжавшими в Алжир из СССР, в том числе с Терешковой. А вообще-то в СССР я бывал много раз; впервые — в 1956 году, проездом в Монголию и Китай через Омск и Иркутск. Я очень люблю СССР».

Я рад был встретиться в дни работы коллоквиума с Андре Мандузом, человеком удивительной судьбы. Один из видных деятелей Комитета сторонников мира 40—50-х гг., близкий к АКП и редактировавший совместно с Каддашем (тогда еще бунтарем!) оппозиционные издания, он был выслан из страны, не раз арестован, но продолжал помогать алжирцам, трижды издал в 1961–1962 гг. интереснейшую для своего времени книгу «Алжирская революция в текстах». Она была несколько раз конфискована полицией во Франции, но получила высокую оценку и у алжирцев и у французов. После обретения страной независимости Мандуз вернулся из Франции в Алжир и стал ректором Алжирского университета. Именно в этом качестве я его и встречал впервые в 1963 г. Наладив работу, он уступил место ректора алжирцу, но сам еще некоторое время оставался профессором университета.

«Свидетель, участник, историк; совпадают или противоречат друг другу эти три роли при подходе к алжирской революции» — так назвал Мандуз свой доклад. Он доказывал и на заседаниях, и в кулуарах в частных беседах, что, хотя перечисленные им роли часто (и напрасно) считаются несовместимыми, на самом деле они вполне дополняют друг друга. «Здесь у нас получился подлинный интернационал, — сказал он мне. — Может быть, в результате возникнет и дух интернационализма?» На мой вопрос, какой интернационализм он имеет в виду, Мандуз ответил шуткой: «Конечно, интеллектуальный, а не пролетарский». Позднее я прочитал в одном из его интервью, что коллоквиум «продемонстрировал желание Алжира, далекого от культа «блестящей изоляции» и сосредоточенности на самом себе, осмыслить свое геополитическое положение».

Мандуз искренне радовался и своему пребыванию в Алжире, с которым так много было у него связано, и тому, что Алжир многого достиг за годы независимости и проявил «зрелость нации, которая, освободившись от колониализма политически и экономически, сверх того — деколонизовалась в культурном и идеологическом отношении».

Разумеется, коллоквиум был для алжирцев не только научным, но и политическим форумом. Созвав ученых из 17 стран, они укрепили многие давние и наладили новые связи. Организация самой встречи и планирование подобных же в будущем свидетельствовали и о возросшей зрелости исторической науки в Алжире, и о стремлении ее представителей более громко заявить о себе миру. Вместе с тем это был повод вспомнить и о давних традициях культурных связей. Когда представительница Испании Кармен Карригес сказала об общности культурных традиций испанцев и алжирцев («У нас с вами общее наследие. У нас с вами наше общее богатство — Гранада»), это вызвало одобрение всего зала. А преподавательница Алжирского университета Аниса Баркат, сидевшая рядом со мной, сказала мне потом, что она родом из Тлемсена, ее предки — андалусцы и в их семье до сих пор хранятся ключи от дома в Кордове.