От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [123]

— Моя дочь Жаннин, которой нет полутора лег» тоже? — спросил я с иронией.

— Разумеется.

Антонов отказался выдать мне письменное уведомление. Министерство иностранных дел Бельгии получило от него лишь устное подтверждение — после многочисленных требований. Коммунистическая печать развернула против меня невероятную клеветническую кампанию, руководимую человеком, с которым меня связывала старая дружба и который, как я вскоре узнал, был этим очень огорчен и даже заболел. Одно время меня поносили больше всех в мире, потому что эти гнусные бумажки было приказано переводить на различные языки. Агентства печати предлагали посылать мне вырезки в среднем по франку двадцать сантимов за штуку. Коммунисты разлагали французскую прессу с замечательным мастерством. Журнал «Эроп», сотрудником которого я являлся, был им в некотором роде запродан. В «Нувель ревю франсез» они хозяйничали как у себя дома. Еженедельник левых интеллектуалов «Вандреди», финансируемый предпринимателями, успешно ведущими дела с Россией, «следовал линии». Мне пришлось прекратить начинавшееся сотрудничество с газетой «Попюлер», руководимой Леоном Блюмом, из — за давления в самой редакции. Издательство «Ридер», печатавшее прежде мои романы, не выставляло их больше на витрины и вычеркивало из каталогов. Я обнаружил, что в условиях едва лине полного бойкота жить пером невозможно. Мне давали слово только льежская социалистическая ежедневная газета «Валлони» и крайне левые издания с ограниченным тиражом. Я решил снова, как в юности, устроиться корректором в типографию. Это было тем более нелегко, что я не мог работать в цехах, где имелись коммунисты. К счастью, профсоюз избежал их влияния. Я работал в типографиях «Круассан»; любил эти старые строения минувшего века, шум машин, запах типографской краски и пыли, окрестности: бистро, маленькие гостиницы, приют пролетарской и продажной любви, дома старого Парижа, ресторанчик, где был убит Жорес. Велосипедисты — разносчики ожидали за рюмкой выхода тиража. К концу смены лица смягчались, вокруг «камня» раздавались профессиональные шутки. Я корректировал реакционные листки; а также листки левых, бойкотировавшие меня как писателя, вроде «Мессидора», еженедельника ВКТ, номинально руководимого Жуо, а на деле людьми, которые обращались за указаниями в Москву или к тайным и полутайным агентам.

Я опубликовал свои книги — эссе о России «Судьба революции» и роман «Полночь века» — у Бернара Грассе. Грассе был скорее реакционером, но обладал свободой духа, будучи окружен сотрудниками, которые, как и он сам, любили книгу, лишь бы она была хорошей. В этом Доме писателей чувствовалась удаленность от больших фабрик. Но здесь труд сохранял свою индивидуальность; издатели никогда не требовали от авторов исправить ни одной строчки.

Во Франции появилось слово, характеризовавшее ощущение силы и веры в будущее, которое порождал «Народный фронт» — «эйфория». Троцкий писал мне из Норвегии, что это ведет к катастрофе, и я ошибался, считая его неправым: в тот момент он видел яснее и дальше. Одно время я общался с друзьями Леона Блюма: глубокий ум, честность, благородство, безусловная популярность Блюма создавали вокруг него столь необычайный ореол, что в его окружении опасались, не убьют ли его правые. «Ему следует, — говорил я, — оставаясь столь же сильным человеком, быть поменьше великим парламентарием и по? больше — вождем боевых масс…» Меня уверяли, что таков он и есть. Однако он отказывался воспользоваться секретными фондами, чтобы управлять прессой и поддерживать свою партию; я непосредственно наблюдал за поучительными переговорами между руководителем пресс — службы Блюма и крупной ежедневной газетой, находящейся под влиянием Муссолини, которая просто — напросто требовала денег за свою благосклонность к «Народному фронту» — ив конце концов своего добилась… Я задавался вопросом, не спасло ли бы традиционное использование секретных фондов Салангро, социалистического министра внутренних дел, которого клевета реакционных газет довела до самоубийства. (Он был еще менее жестким!) Во время похорон Салангро крупная ежедневная газета, которую я имею в виду, была «тронута»: она опубликовала о них душещипательный отчет… Правые в открытую строили заговор; коммунисты манипулировали социалистической партией как изнутри, так и снаружи, обещали Блюму «безоговорочную поддержку» и устраивали против него кампании дискредитации. Ни Блюм, ни старый Бракк, удивительно энергичный в свои семьдесят лет, с ницшеанским профилем и задорными очками, не видели, что теория социалистического единства — сплошной обман, когда идет речь о единстве с тоталитарной рабочей партией, руководимой и финансируемой зарубежным правительством, пользующимся неограниченной властью. Не раз нам казалось, что это лжеединство вот — вот осуществится, открыв двери преступлениям и авантюрам.

Я не разделял мнение нескольких крайне левых активистов о том, что в июне 1936 года только недостаток решимости не позволил произойти революции. Я считал победоносные забастовки знаком нового подъема французского рабочего класса, ослабленного, обескровленного войной и находящегося на пути к полному восстановлению сил. Я думал, ему понадобятся еще несколько лет (чтобы после бойни минуло более двух десятилетий), чтобы вновь обрести зрелость. По той же причине я искренне верил в испанское рабочее движение; не участвовавший в войне народ Испании ясно ощущал избыток сил. Но эйфория неожиданно была прервана двумя произошедшими одновременно историческими событиями. 18 июля 1936 года разразился военный мятеж, так точно предсказанный с трибуны Кортесов моим товарищем Хоакином Маурином. В СССР происходили аресты — о них сообщала печать — известных коммунистических деятелей. Троцкий прислал мне гнусную вырезку из «Правды», в которой говорилось, что «чудовища, враги народа будут уничтожены твердой рукой». «Боюсь, — писал мне Старик, — как бы это не стало прелюдией к резне…» Уже долгие месяцы, быть может, годы он не получал непосредственных известий из России, и то, что я сообщил, потрясло его. Я начинал бояться за тех, кого оставил там. И 14 августа — словно удар грома — было объявлено о процессе Шестнадцати, который завершился 25 числа — через 11 дней! — казнью Зиновьева, Каменева, Ивана Смирнова и всех остальных обвиняемых. Я понял, что это начало уничтожения всего старого революционного поколения, и сразу написал об этом. Невозможно убить только этих и сохранить жизнь другим, их братьям, свидетелям бессильным, но все прекрасно понимающим. Зачем нужна эта резня, задавался я вопросом в «Революсьон пролетарьенн» (