От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [121]

После переезда через польскую границу показались приветливые домики, газетные киоски с парижской, лондонской, берлинской, нью — йоркской прессой, опрятно одетые железнодорожники, спокойные лица… В закатных сумерках открывались высокие здания Варшавы, скромно украшенные голубой электрической подсветкой. На Мар — шалковской все показались нам элегантно одетыми, и сама уличная толчея — окрашенной беззаботностью и благополучием. Магазины, полные всего, о чем только можно мечтать, еще более контрастировали с нашими убогими кооперативами. От этого невыразимо сжималось сердце. Нацистскую Германию проехали, не покидая поезда; с высоты моста я мельком увидел хорошо знакомую по прошлым годам площадь неподалеку от Силезского вокзала в Берлине. Германия, казалось из окна вагона, не изменилась: повсюду прекрасная организация и чистота, архитектура, в которой сочетались стремление к уюту и монументальность, ухоженные садики. Пассажиры из евреев на мои расспросы отвечали, что жить можно, но в постоянном страхе. У меня сложилось впечатление, что, живя каждый своей жизнью в большой стране, где террор обыкновенно осуществлялся тайно, они мало знали об изнанке режима и о том малом, что им было известно, боялись говорить даже с русским попутчиком. Однако СССР они считали землей обетованной.

В Брюсселе мы остановились в маленькой квартире одного профсоюзного деятеля, русского по происхождению, в прошлом отсидевшего в Суздале и изгнанного из СССР, Николая Лазаревича. Он жил на пособие по безработице и покупал в мэрии по минимальной цене продукты для безработных. Когда он предложил разделить с ним трапезу: неплохой суп, мясное рагу и картофель, я воскликнул: «У нас, там, так питаются высшие партийные деятели!»

Он занимал три комнаты, имел велосипед и патефон; этот бельгийский безработный жил на уровне хорошо оплачиваемого технического специалиста в СССР. Встав на другой день после нашего приезда, я сразу же исследовал этот провинциальный квартал. Свежеокрашенные дома, напоминавшие о старых фламандских городах, сочетались с современной архитектурой, учитывающей индивидуальный вкус; брусчатка мостовой была тщательно вымыта. Перед лавочками мы с сыном столбенели в несказанном смущении. Тесные витрины ломились от ветчины, шоколада, выпечки, риса, немыслимых фруктов, апельсинов, мандаринов, бананов! Это богатство, стоит протянуть руку, доступно безработному из рабочего квартала безо всякого социализма и планового хозяйства! Это действовало на нервы. Мне это было не в диковину, но действительность совершенно поразила меня. Впору было плакать от унижения и боли за нашу революционную Россию. «Ах! Если бы Татьяна видела это! Вот бы Петьке на минуту в эту лавочку, где полно конфет и письменных принадлежностей за два су, специально для школьников! Ах! Если бы!» Подруги и одноклассники, люди, от которых мы мучительно отдалялись час за часом, не поверили бы своим глазам, и какая радость озарила бы их лица! «Они бы воскликнули, — с горечью подсказал сын, — вот где построен социализм!» Была у нас любимица, двадцатилетняя работница, которая никогда не видела плитку шоколада до того, как мы принесли ее из Торгсина, и которая долго вспоминала, как попробовала апельсин. 1 мая мы видели, как по этим провинциальным улочкам проходили по — праздничному нарядные рабочие со своими семьями, девочки с красными бантами в волосах, мужчины с красными значками на лацканах, с упитанными лицами, матери, располневшие к тридцати годам, мужчины, тучные к сорока… Они участвовали в большой социалистической демонстрации, но выглядели как буржуа, какими их представляет по фильмами народ в России. Умиротворенные, довольные жизнью, эти западные рабочие, предположил я, не испытывают больше никакого желания бороться за социализм, как, впрочем, ни за что — либо вообще.

Центр города со своим торговым изобилием, светящиеся вывески. Биржа, возведенная в центре города, вызвали у моего сына, пятнадцатилетнего советского школьника, удивление, которое еще более увеличили мои невероятные ответы:

— Значит, это огромное строение с магазинами и каскадами огней на крыше принадлежит одному человеку — который может сделать с ним все, что захочет? Этот магазин, в котором хватило бы обуви для всего Оренбурга, принадлежит одному владельцу?

— Да, мой мальчик; имя его написано на вывеске, и этот господин, возможно, имеет свою фабрику, загородный дом, машины…

— Один?

— В общем, да…

Это казалось диким советскому подростку, и он не унимался:

— Но во имя чего живет этот человек? Какова цель его жизни?

— Его главная цель, — сказал я, — обогащаться и обогащать своих детей…

— Но он уже богат! Зачем он хочет еще обогащаться? Прежде всего, это несправедливо, и потом, жить ради обогащения — это же глупо! Они что, все такие, хозяева этих магазинов?

— Да, мой мальчик, и если они услышат такие слова, то сочтут тебя безумцем, более того — безумцем опасным…

Я не забыл эти разговоры, потому что они научили большему меня, чем моего сына.

Я отправился в Иксель посмотреть на улицы моего детства — где ничего, ничего не изменилось! Я вновь увидел на площади Коммюналь кондитерскую «Тиммерманс» и в ней на той же витрине все те же замечательные рисовые пирожные в сахарной пудре, которые обожал в двенадцать лет. Книготорговец, у которого я ребенком покупал истории про краснокожих, раздался вширь; я знал его анархистом, с задорно повязанным платком на шее; теперь он симпатизировал коммунистам, седой, с галстуком — бабочкой, естественно, обрюзгший… Сколько пламенных идей, борьбы, пролитой крови, войн, революций, гражданских войн, сколько мучеников по тюрьмам — и ничего не изменилось на этом Западе, вкусные рисовые пирожные на витрине кондитерской свидетельствовали о поразительном постоянстве вещей.