От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [122]

Нижние кварталы вызвали у меня иные мысли, ибо они как раз изменились. Мароль, улица От, улица Блас и все соседние нищие переулки оздоровились, похорошели, стали богаче. Это средоточие бедности, в прошлом расцвеченное висящими на веревках отрепьями и полное отбросов, ныне дышало благополучием — великолепные колбасные, новая прекрасная больница, дома для рабочих с цветами на балконах вместо лачуг. Дело рук реформистского социализма, столь же красивое, как в Вене. Там я увидел Ван — дервельде, которого мы называли «социал — предателем»; он возвращался с манифестации, окруженный несколькими социалистическими вождями, и восторженный шепот прошелестел по улице, словно люди восклицали вполголоса: «Хозяин! Хозяин!» Он принял меня у себя дома. В свои семьдесят лет Вандервельде располнел, говорил тихо, слушал с помощью слухового аппарата, склонив голову и глядя очень внимательно. Его заостренная бородка оставалась черной, взгляд за стеклами очков — живым с налетом грусти. Качая головой, он задавал мне вопросы о российских тюрьмах, о Троцком, «агрессивного стиля» которого не понимал — а как ему объяснить? — и сказал напоследок: «Счастливая Бельгия, которую вы видите — подлинный оазис, окруженный опасностями, огромными опасностями…» В другой раз, после казни Шестнадцати в Москве я нашел его ужасно печальным, еще более подавленным непониманием: «Я прочел признания Каменева — какой — то бред… Как вы мне это объясните? Я знал Каменева, как сейчас вижу его перед собой, седого, с благородным лицом — я не могу представить, что его убили после этого разгула безумия…» Как объяснить подобные преступления этому пожилому, стоящему на краю могилы человеку, воплотившему в себе полстолетия социалистического гуманизма? Я был еще более озадачен, нежели вопросами сына.

Друзья, приезжавшие из Парижа, советовали: «Не пишите ничего о России, вы, наверно, будете слишком желчным… Мы переживаем начало мощного подъема народного энтузиазма, если бы вы видели Париж, митинги, манифестации! Это рождение безграничной надежды. Мы связаны с компартией, она увлекает воодушевленные массы! Россия остается для них путеводной звездой… Впрочем, вам бы все равно не поверили…» Только Борис Суварин придерживался иного мнения. Он говорил: «Необходима одна голая правда, самая неприкрашенная, самая грубая. Мы присутствуем при разгуле опасной глупости!»

Забастовки мая — июня 1936 года с неожиданной силой обрушились на Францию и Бельгию, приняв новую форму, которой заранее никто не предвидел: захват заводов. В Антверпене и Боринаже движение началось спонтанно, после выхода газет, сообщавших о событиях во Франции. Мои друзья — социалисты, многие из которых входили в профсоюзное руководство, были застигнуты врасплох, одновременно воодушевлены и растеряны. Леон Блюм шел к власти, провозглашая необходимость социалистических реформ, о которых накануне никто и не мечтал: оплачиваемые отпуска, национализация военной промышленности… Предпринимателей охватила настоящая паника.

Бельгийская служба национальной безопасности вызвала меня и обвинила, вслед за некоторыми газетами, в «агитации среди шахтеров Боринажа». «Вас видели в Жюме!» К великому счастью, я не покидал Брюсселя и почти все вечера проводил в компании влиятельных социалистов. «ГПУ меня не забывает, — сказал я, — извольте удостовериться в этом сами…» Долгие годы доносы обрушивались на меня сплошным потоком — иногда публичные в коммунистической печати, которая требовала моей высылки из Бельгии «во имя уважения права на убежище»; порой тайные, загадочным образом подбрасываемые западной полиции… Телеграмма, поздравляющая с прибытием, которую Троцкий отправил из Осло, была утеряна — загадочным образом перехваченная. Письмо сына Троцкого, в котором он сообщал мне об агенте — провокаторе Со — болевичюсе (Сенине), я так и не получил. Второй этаж моего дома занимали иностранцы, не таясь наблюдавшие за моими передвижениями. Когда в Испании разразилась гражданская война, ко мне явился полицейский комиссар с ордером на обыск, чтобы искать, даже в колыбели моей дочери, оружие, предназначенное для республиканцев. «Я прекрасно знаю, что это несерьезно, — извинялся он, — но на вас донесли». Через день после моего приезда слишком загорелый, слишком хорошо одетый, слишком сердечный господин подсел ко мне в кафе. «Дорогой Виктор Серж! Какое счастье встретить вас!» Я узнал в нем Ба — стеича из Балканской федерации, он сказал, что живет в Женеве и настаивал на дальнейших встречах… «Женева, — сказал я себе. — Это же тайный агент», — и не поехал на встречу. Позднее я узнал, что его подослало ГПУ; он принимал участие в подготовке убийства Игнатия Рейсса. В России арестовали моих близких родственников, двух молодых женщин и двух мужчин — далеких от политики, — о которых я больше не имел известий; моя старшая сестра, аполитичная интеллектуалка, тоже исчезла. Теща, разлученная со своими детьми, была сослана — куда неизвестно… Впоследствии в Париже я познакомился со студенткой Института славянских языков, и мы стали друзьями. Она вместе с преподавателями и другими студентами отправилась на каникулы в Польшу; меня обвинили в том, что я послал ее в Варшаву с какой — то тайной миссией. Приглашенная немного времени спустя в Москву, девушка провела две недели в беседах с людьми из ГПУ, они расспрашивали ее об Андре Жиде и обо мне. По возвращении она мне сказала: «Не будем больше видеться, я у них в руках»… В 1938 году, когда я жил в парижском пригороде, в столицу прибыл Леопольд III в сопровождении официальных лиц, среди которых были мои друзья — социалисты. Донос, переданный в последнюю минуту одной службой другой, обвинял меня в «подготовке покушения на короля Бельгии»… Один из руководителей парижской полиции сказал мне: «Вы догадываетесь, откуда это? Вас изводят, надо мной издеваются!» Но карточку, где я был назван «подозреваемым в терроризме», передали во все полицейские службы Европы, мое досье пухло, озадачивая чиновников из префектуры. Из этого проистекали бесконечные неприятности. После того, как я выступил со скорбным протестом против первого московского процесса, советская миссия в Брюсселе отобрала у нас паспорта. Первый секретарь Антонов сообщил мне, что мы «лишены советского гражданства».