От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [125]

Механизм уничтожения был настолько прост, что просчитывалось его дальнейшее действие. За месяцы я предсказал конец Рыкова, Бухарина, Крестинского, Смилги, Раковского, Бубнова. Когда Антонов — Овсеенко, революционер, отдавший в 1917‑м приказ о взятии Зимнего, жалкий человек, который организовал в Барселоне убийство моего друга Андреев Нина и философа — анархиста Камилло Бернери, был отозван из Испании, чтобы занять пост наркома юстиции после исчезнувшего Крыленко, я заявил, что дни его сочтены — так и оказалось. Когда Ягода, глава ГПУ, организатор процесса Зиновьева, был назначен наркомом почт и телеграфа, я заявил, что ему конец — так и произошло… Предвидение абсолютно ни к чему не приводило. Ужасная машина продолжала работать, интеллектуалы и политики отворачивались от нас, левое общественное мнение было немо и слепо. Один рабочий — коммунист кричал мне из зала собрания: «Предатель! Фашист! Вы не помешаете СССР остаться родиной угнетенных!» Я выступал везде, где мог, в социалистических секциях, на профсоюзных собраниях, в Лиге Прав Человека, в масонских ложах, на вечерах группы «Эспри». Я легко брал верх, никогда не встречал возражений, но часто — оскорбления и угрозы. Руководители парижской полиции советовали мне поменять место жительства, принять меры предосторожности… (Чего я не делал за неимением денег.)

Повсюду люди доброй воли, потрясенные до глубины души, просили меня: «Объясните же нам загадку "признаний"». Но когда я давал им тройное российское объяснение: подбор обвиняемых, преданность партии, террор, они качали головами, ссылаясь на «индивидуальное сознание, которое…» Они не могли взять в толк, что революции и тоталитарные режимы формируют иную психологию, что мы живем в эпоху потрясений человеческого сознания. Порой я кричал им, в свою очередь выйдя из себя: «Объясните же вы сознание великих мыслителей и руководителей западных партий, которые проглатывают все это, кровь, абсурд, культ Вождя, демократическую конституцию, авторов которой тотчас же расстреляли!» Еще раньше по моему предложению Ромен Роллан обязался вмешаться, если кому — либо будет угрожать смертная казнь. Я написал ему: «Сегодня в Москве начинается процесс… Довольно крови, довольно крови на этой бедной погубленной революции… Вы один обладаете в СССР моральным авторитетом, который позволяет вам и обязывает вас вмешаться…» Ромен Роллан промолчал, и последовало тринадцать казней.

Жорж Дюамель говорил мне: «Эта трагедия мне понятна. Я научен личным опытом, о котором вынужден молчать… Но чувствую, что не могу ничего, ничего…» Окруженный взрослыми сыновьями, впереди у которых была война, из своего мирного рабочего кабинета на Льежской улице он наблюдал конец цивилизации. «Я буржуа, Серж, этот мир дорог мне, ибо он все — таки многое сделал для человека — и мне кажется, все скоро рухнет»… Анри Се — лье, социалистический министр здравоохранения, великий строитель домов для рабочих, объяснял мне, что ради спасения «Народного фронта» следует считаться с коммунистами. В журнале «Эспри» я встретил левых католиков, истинных христиан и прекрасных честных интеллигентов, таких, как Жак Лефранк и Эмманюэль Мунье. Они ясно осознавали, что переживают конец эпохи, ненавидели ложь и кровопролитие во имя лжи и твердо заявляли об этом. Я чувствовал, что мы с ними разделяем одну простую идею — «уважение к человеческой личности». Но какая иная идея могла бы оказаться спасительной в эпоху, когда цивилизация рушится, как скала при извержении вулкана?

Я обратился к Андре Жиду накануне его поездки в Россию с открытым письмом, в котором писал:

«Мы создаем фронт против фашизма. Как преградить ему дорогу, когда за нашей спиной — столько концлагерей?.. Позвольте сказать Вам, что рабочему классу и СССР можно служить, лишь смотря в лицо действительности.

Разрешите обратиться к Вам от имени тех, кто там сохранил мужество, — имейте и Вы мужество смотреть в лицо этой действительности».

Мы не раз встречались в Брюсселе и Париже. На седьмом десятке он казался удивительно молодым душой и телом. Его бритое лицо с высоким облысевшим лбом было суровым, точно вылепленным непрестанным внутренним напряжением. В нем сразу обнаруживалась сильная застенчивость, старательно и твердо преодолеваемая. Я видел, как Жид, полный сомнений, взвешивал каждое слово в своих заметках об СССР, но сомнения касались лишь их публикации, разум не сомневался, он осуждал, но — с надеждой. Его рукопись, доверенная издателю с просьбой соблюдать тайну, была тем не менее прочитана Эренбур — гом: «У этих людей есть средства…» Ополченцы с мадридского фронта — откуда они узнали? — телеграфировали Жиду, умоляя не печатать книгу, которая может нанести им «смертельный удар»… Жид презирал интриги, но мадридские ополченцы были ему бесконечно близки. Он говорил с невероятно глубокой печалью: «Я думал немало сделать в Москве для многих жертв… Но тотчас же увидел, что нельзя сделать абсолютно ничего… Меня затаскали по банкетам — как будто я приехал туда пировать!.. Два раза Бухарин попытался подойти ко мне, но ему помешали… Однако я не хочу, чтобы в моей книге был хоть малейший дух пессимизма… Какой поток оскорблений вскоре обрушится на меня! И еще испанские ополченцы, которые действительно поверят, что я предатель!» Во всех его словах чувствовалась тоска — «что поделаешь?»