От Ренессанса до эпохи Просвещения - [149]

Кроме того, в системе этикета абсолютной монархии забота о королевском теле вносит определенный ритм в придворную жизнь. Регулярный прием слабительных средств происходит приватно, но объявляется о нем публично; публичный характер имеют и обусловленные им изменения в организации времени. Повседневная придворная рутина нарушается медицинскими мерами предосторожности, объектом которых является монарх. Изменяется распорядок дня — время мессы, трапез, визитов и заседаний советов: «В дни, когда королю прочищали желудок, а происходило это примерно раз в месяц, слабительное он принимал в постели, потом слушал мессу, на которой присутствовали только священники и те, кто имел право входа. Монсеньор и королевское семейство являлись проведать его на несколько секунд. <…> Около трех часов король обедал в постели, и при этом присутствовали все придворные, потом вставал, и тогда оставались лишь имеющие право входа»[1141]. Ни одно из этих действий не было скрыто покровом приватности: заботы по уходу за королевским телом, меры по его укреплению и предотвращению недугов непосредственно влияли на ритм жизни окружающих. Каждый должен был знать и наблюдать, что именно предпринимается ради сохранения тела монарха. Это происходит потому, что его личная персона не может быть четко отделена от публичной. И конечно, потому, что его естественное тело неразрывно соединено с символическим, и, соответственно, заботы о его поддержании должны быть всем видны и всем известны.

Без сомнения, остается вполне реальная угроза, довлеющая над символическим потенциалом физического существования короля: это прозаическая реальность, которая противоположна сакральной, «образ тела из мяса»[1142], который противостоит концепции «двойного тела». «Хрупкое и вызывающее тревогу преобладание физического тела человека»[1143], — как заключает Ален Буро. Действительно, перед двором неоднократно встает трудная задача маскировки обветшания королевского тела. «Морщины Аполлона»[1144] не раз компрометируют прославленное тело; болезни Людовика XIV накладывают неизгладимый отпечаток на его черты и манеру держаться. Миф часто противоречит реальности. Тем не менее представление о двойном теле сохраняет свое значение за пределами обычных речевых оборотов.

2. Сломить преступника

Важность этого представления подтверждается существованием такого воображаемого юридического конструкта, как оскорбление королевского величия. Преступления против государства равнозначны преступлениям против королевской особы, насилие против одного тождественно насилию против другого, нарушение целостности государства подразумевает нарушение целостности тела, и наоборот. Ни одно преступление не может сравниться по своей тяжести с этой угрозой, направленной на «тело–территорию». Ни одно наказание не кажется достаточной расплатой за этот вызов, который мыслится в самых физических терминах. Отсюда крайняя жестокость по отношению к преступнику, сокрушаемому «телом», которому он посмел бросить вызов; очевидная диспропорциональность между всемогуществом монарха и бесконечным ничтожеством осужденного. Казнь должна быть неслыханной: человека поливают кипящим маслом и расплавленным свинцом, «каленым железом выжигают грудь, руки, ляжки и жир на ногах», затем «разрывают и четвертуют, привязав к четырем лошадям, тело и члены сжигают вплоть до пепла, а пепел развеивают по ветру»[1145]. Оскорбление величия приводит в действие телесную метафорику в самой безжалостной ее форме: это кровавая рукопашная между преступником и королем.

В целом путаница в различиях между телом короля и телом государства образуется как раз вокруг закона. Конечно, существует традиционный монархический принцип, о котором напоминает Сюлли: у государя «есть два суверена, Бог и закон»[1146]. Но трудно сомневаться в том, что более широкое хождение имело спонтанное представление о монархе как о единственном поставщике правил, располагающем «исключительной властью создавать, толковать и отменять законы»[1147]. Поэтому нарушитель превращается в агрессора, покушение на закон расценивается как покушение на короля, а преступник становится обидчиком, бросающим вызов государю. Ответный удар наносит рука самого короля; это почти персональное право карать связано с телесным воплощением власти: «правонарушитель затрагивает саму личность государя; и именно суверен (или по крайней мере те, кому он передал свою силу) захватывает тело осужденного и показывает его заклейменным, побежденным, сломленным»[1148]. Систематическое обращение к позорным наказаниям и к избыточному умножению казней логически объясняется необходимостью придать конкретные формы схватке между виновным и «источником» законности, той «физической силе монарха, которая обрушивается на тело противника и завладевает им»[1149], соразмеряя жестокость с тяжестью проступка.

Добавим к этому постановочные эффекты казни: стремление поразить не только преступника, но всех тех, кто присутствует при его уничтожении. Ответный удар монарха должен быть зрелищным. Ему отводится функция поучения; он должен заставить похолодеть от ужаса собравшийся народ, чтобы проиллюстрировать незыблемое правило, дать наглядное свидетельство правосудия, вершимого властью во плоти. И в конкретике наказания, и в деталях постановлений реализуется личное, физическое существование творца законов. В итоге это слияние тела короля и тела государства приводит к противопоставлению недоступного величия — таинственного и грозного, являющего себя в окружении воинственных атрибутов, — и преступника, поверженного его вооруженной дланью. Закон, как и власть, остается «корпоральным». Зрелище казни, тот ужас, который вызывает проливаемая кровь, также свидетельствуют о физическом уклоне этой разновидности господства.