От ремесла к искусству - [44]

Константин Сергеевич показался мне похожим больше на ученого, чем на актера. В актере обычно чувствуется некоторая искусственность, поза в жестах, поставленный голос. Станиславский был естествен и непринужден.

Он улыбнулся, чуть приподнял одну бровь, немного прищурил левый глаз, и на лице образовалось выражение пытливо всматривающегося в жизнь человека. Что могло быть характернее для Станиславского — этого большого, вечно молодого художника и человека (фото 17).

Его удлиненная, полная благородного изящества рука потянулась за пенсне. Я попросил пока не надевать его: не хотелось, чтобы эти улыбающиеся, с пытливой искоркой глаза скрылись за стеклами. Вместе с тем мне подумалось, что пенсне — важная деталь для внешнего облика Константина Сергеевича, и я попросил его держать в руке пенсне.

Во втором снимке мне хотелось полнее схватить фигуру Станиславского, его осанку, весь комплекс индивидуальных черт. Я отодвинул аппарат, заложил пластинку в горизонтальном положении, попросил Константина Сергеевича положить руку на стол. Стол был покрыт белой с двойными цветными полосами скатертью. Столик с этой скатертью фигурирует на многих других фотографиях К. С. Станиславского.

Мне казалось банальным дать ему в руки книгу. Книга была положена на стол (фото 81).

Пока я снимал, к Константину Сергеевичу стали приходить его ученики. Они старались войти бесшумно, разговаривали шепотом, ловили взгляд Станиславского, каждое его слово. Я видел, каким огромным уважением он пользуется среди актеров.

Прощаясь, я хотел высказать Константину Сергеевичу, какое он произвел на меня впечатление. Но как это сделать? Будь я молод, я, наверное, скорее нашел бы способ выразить свое преклонение перед его талантом, перед его мудрой старостью. Может быть, я сказал бы о чувствах, переполнявших мое сердце. Но я безнадежно молчал.

Приехал сниматься Алексей Николаевич Толстой. Полнокровность жизнелюбивого таланта большого русского писателя, широта натуры, вкус к жизни во всех ее проявлениях — все это гармонически сочеталось с его крупной, полной фигурой, несколько чувственным ртом. Но, увидев на матовом стекле аппарата взятую крупным планом голову Алексея Николаевича, я понял, что аппарат, преувеличивая его полноту, придает образу несколько иной характер, тяжелит его. Когда-то, в давние годы, снимая композитора А. К. Глазунова, и посчитал нужным сузить его тучный корпус, он не гармонировал с внутренней сосредоточенностью, строгостью стиля углубленного в свой духовный мир музыканта. Здесь была другая задача: не было никакой необходимости скрывать округлую форму щек, полноту А. Толстого, ибо это не вступало в противоречие с его образом. Однако надо было сохранить присущие ему легкость, изящество, поэтичность (фото 44).

Я сильно осветил лицо Алексея Николаевича и тенью справа слегка срезал щеку. А кроме того, скомпоновал на фоне лица руку, которая держит массивную трубку и несколько заслоняет часть лица. Рука и трубка оказались на первом плане. Но меня это не смутило. Руки у A. Толстого были весьма выразительные, дополняли характеристику его; мне хотелось. чтобы были выписаны все складки (руки, форма запястья, кисти, пальцев. Трубку я воспринял как обязательный элемент композиции. Вряд ли я отдавал себе отчет тогда, почему мое внимание с такой силой привлекла трубка Толстого. Но вот недавно я прочитал в воспоминаниях Ю. Олеши об А. Толстом:

«Так у него происходило и с трубкой, и с пенсне, и с появившимся из кармана автоматическим пером, — вкус к жизни, чувственное восприятие мира, великолепная фантазии, юмор сказывались и в том, что, орудуя вещами, он их оживлял» ²⁷. Вероятно, именно поэтому я так бережно старался сохранить в портрете А. Н. Толстого и трубку, и очки, осветив не стекла, а дужки, подчеркнув таким образом фактуру металла.

Яркая игра бликов, тяжелая трубка, крупная, выразительная рука, объемность лба и всей головы, округлость исполненного благожелательности лица, — сочетанием всех этих элементов, я стремился создать впечатление жизнелюбия, мощи таланта.

Фотохудожники в гораздо большей мере зависят от натуры, чем живописец, композитор или поэт. Однако же справедливые слова Гогена относятся, на мой взгляд, и к фотографу:

«Уклонение искусства от модели может быть более или менее заметным, но оно происходит всегда. Ибо нет искусства, если нет преображения. Даже тот, кто думает, что он копирует, даже он, если он действительно художник, преображает модель по-своему, потому что предметы, «скопированные» им, являются нам окрашенными его личным мировосприятием. И ты согласишься, что всякий другой художник, равный ему и по таланту и по той же педантичной точности, изобразил бы эти предметы окрашенными иначе» ²⁸.

Только что я рассказал, как пытался решить образ А. Толстого в соответствии со своим представлением о нем. Но вот передо мной другой знаменитый писатель — Анри Варбюс. Здесь возникла иная опасность — придать чрезмерную худощавость аскетически строгому рисунку его лица. Важно, сохранив характер внешности, уловить наиболее существенные стороны внутреннего мира человека. Анри Барбюса я меньше знал, чем А. Толстого. У меня создалось определенное представление о Барбюсе как о крупном художнике, о человеке высоких идеалов, суровой решимости. Я видел в нем борца-революционера и одновременно поэта-романтика. Мне хотелось запечатлеть его вдохновенность, революционный пафос и волевое начало. Писатель повернул голову в профиль и слегка опустил её вниз, я попросил его поднять глаза немного вверх и направить, взгляд вдаль. У Барбюса на портрете нахмуренный лоб, сжатые губы, задумчивый взгляд. Он производит впечатление человека, сосредоточенно о чем-то размышляющего. Всеми силами я стремился сохранить одухотворенность, которая бросается в глаза при взгляде на Барбюса, и удивительно четкую, классически строгую структуру его лица. Я подумал в тот момент, с какой радостью лепил бы я этого французского писателя, если бы был ваятелем.