От рассвета до полудня - [4]
— Трудно будет Петрову? — спросил он у начальника штаба.
— Трудно, товарищ генерал.
— Надо бы распорядиться, но… так и быть, я сам поеду к Петрову и разберусь на месте. Так будет лучше. Ты тоже поедешь со мной, — обратился он к интенданту, уже застегивая полушубок, — нужен будешь.
Час спустя из штаба полка Петрова доложили о прибытии пулеметно-артиллерийского батальона и о том, что генерал находится на полковом командном пункте.
После этого до самого утра из штаба Петрова никаких сообщений не поступало. На рассвете вернулся генерал, и тут начался немецкий штурм на Алешинском участке, прямо вдоль шоссе, и комдив приказал соседям Петрова готовиться к фланговым контратакам.
Теперь, находясь на своем КП, он то и дело запрашивал:
— Что там, у Петрова, что у Петрова?
А от Петрова скоро стали поступать очень тревожные, беспокойные сведения: батальоны его полка отходили, уступая противнику Алешинскую дорогу. Доложили комдиву. Тот не удивился, не раздосадовался, не всполошился, а только сказал, будто ничего особенного и не случилось:
— Хорошо.
— Но, захватив Алешино, противник получает тактический простор. Он вырвется из кольца, — возразил ему кто-то из офицеров, находящихся на КП.
— Выйдя за Алешино, противник наткнется на огонь пулеметно-артиллерийского батальона, — сказал на это генерал Лобаненков, но ему вновь возразили, что, мол, и этому батальону не сдержать будет натиска немцев.
Генерал поглядел на возражавшего, загадочно усмехнулся и сказал:
— Они сами себя сдержат. Да и Петров им поможет. Вот так. Передайте приказ активизировать действия другим полкам. Да пусть исполняют не мешкая. Часика через полтора будем принимать немецких парламентеров.
Все эти распоряжения и объяснения его выглядели довольно странно. Однако он высказал их с таким убеждением, что никто уж больше возражать ему не то чтобы не посмел, но не решился.
И правильно сделали. Даже раньше установленного генералом часа по всему фронту дивизии противник прекратил военные действия и выбросил белые флаги.
Что же случилось?
Добившись первого успеха на Алешинском большаке и полагая, что прорыв наших войск совершен, немцы всей лавиной ринулись на этот большак, и скоро у них произошло нечто невероятное.
В то время как авангард, наткнувшись на огонь пулеметно-артиллерийского батальона и расступившегося на большаке, а теперь яростно атакующего справа и слева полка Петрова, когда передовые, отборные немецкие батальоны валились в снег, лишь миновав окраину Алешина, в то самое время на большаке, начисто загородив его, застряли грузовики, конные фуры, мотоциклы, легковые автомобили, артиллерийские тягачи и еще невесть что. Испортившиеся автомобили немцы стаскивали с дороги, но на их месте сейчас же застревали другие. Огромные бесхвостые кони, впряженные в фуры, вдруг отказывались стронуться с места, хотя их били по мордам, пинали ногами. А когда наша артиллерия обрушила на это скопище немцев всю свою мощь, противнику ничего больше не оставалось, как объявить о капитуляции.
В тот день Алешинский большак на много километров, словно гигантской пробкой из автомобилей, мотоциклов, конных фур, тягачей, дальнобойных орудий, был напрочно закупорен так, что нашим частям, вскоре двинувшимся вперед, пришлось прокладывать рядом с этой пробкой новую дорогу.
Впрочем, новую дорогу прокладывали не только из-за этого. До самой весны, пока, не стаял весь снег, по Алешинскому большаку никак нельзя было проехать: то тут, то там торчало множество странных гвоздей, очень похожих на те, что некогда смастерил смоленский умелец-кузнец и которые описаны в энциклопедии.
От рассвета до полудня
Есть упоение в бою…
А. С. Пушкин
Еще только забрезжил рассвет. На передовом крае все было пока по-ночному: то тут, то там трепетало в небе холодное белое сияние ракет; лениво и бесцельно, как деревенские сторожа колотушками, постукивали пулеметы; гулко бухали редкие карабинные выстрелы. Одним словом, на переднем крае царил покой.
В это время в подвал разрушенного артиллерийскими снарядами помещичьего дома, по-хозяйски стуча по каменным ступенькам лестницы подкованными каблуками яловых сапог и шепча при этом всякие нецензурные выражения, сбежал старшина Гриценко. Это был рослый, уже в годах, человек, очень уважающий себя и свое особенное, ни с чем не сравнимое должностное положение. Ротный старшина, как известно, человек всемогущий. Живот Гриценко туго перетягивал офицерский, с портупеей, ремень, на одном боку висела кирзовая сумка, а над глазами торчал длинный и толстый козырек фуражки, сшитой из старой суконной гимнастерки бог знает каким умельцем. Если ко всему этому прибавить старательно отглаженные и почти новые темно-синие диагоналевые шаровары и до блеска начищенные ладные сапожки, то станет ясно, что старшина Гриценко был к тому же самым отменным фронтовым щеголем.
Он слыл хорошим строевиком, с начальством был терпелив, с подчиненными строг, все ему в жизни, как и положено настоящему старшине, было известно, понятно и ясно. Только одного, и то лишь в последние дни, Гриценко никак не мог взять в голову и объяснить себе: почему он до такой степени невзлюбил этот подвал с обшарпанными каменными ступенями, что всякий раз, спускаясь по лестнице, вынужден был изощряться в сквернословии.
