От рассвета до полудня - [165]

— Бедные вы мои! Что же мне делать с вами? — проговорила она, оглядываясь в полном замешательстве.

Но на улице, заваленной сугробами, было пусто. В студеном зеленоватом небе скупо догорала желтая зимняя заря, кричали голодные галки, густо вихрясь вокруг церковного купола: наверно, никак не могли согреться.

— Ну-ка, — решительно сказала Василиса Петровна, обращаясь к Саше, — поспевай за мной!

Четверть часа спустя ребятишки уже сидели в ее комнате возле жарко накалившейся "буржуйки" и, старательно облизывая ложки, боясь уронить с них хоть крупинку, бережно и в то же время жадно ели горячую ячневую кашу, скромно сдобренную подсолнечным маслом.

Соседи пытались было советовать, учили, чтобы Василиса Петровна отдала ребятишек в приют, потому что сама еще молодая, выйдет замуж, своих детей народит, а так, с ребятами, кто ее возьмет?

Но она только хмурилась в ответ на эти бесполезные советы. Замуж Василиса Петровна не собиралась: не из тех она была, чтобы так легко забыть мужа, выбросить любовь к нему из сердца своего, да и Ольгунька уже стала звать ее мамой. Могла ли она хотя бы после этого в приют ее отдать?

Жить с ребятами стало беспокойнее, но теплей, уютней, отрадней. После гудка Василиса Петровна забежит на часок-другой в завком, в ячейку, к женоргу — и скорее домой, Постучится в дверь и спросит:

— Терем-теремок, кто в тереме живет?

А за дверью сейчас же раздаются два веселых ребячьих голоса:

— Мама Василиса да Оля с Сашей.

Скоро в этом небогатом тереме появились и еще два жителя: Колька с Илюшей.

Однажды теплым весенним днем Василиса Петровна нечаянно явилась свидетельницей отвратительной, ужасной сцены: остервенелые беспризорники толпой жестоко, нещадно били такого же, как и они, оборванного мальчика, молча лежащего, охватив руками голову, на булыжниках мостовой.

— Да вы что, стервецы, делаете! — закричала она в гневе. — Стыда на вас нет!

Она разогнала толпу, подняла судорожно всхлипывающего, с разбитой губой, с фиолетовым отеком возле глаза, мальчика и увела его с собой.

А сзади, как ей показалось, подосланный беспризорниками, крался за ними другой парнишка.

— Да ты что, мазурик, шпионишь за мной! — рассердилась она. — Вот надеру тебе уши!

Мальчуган лишь настороженно смотрел на нее издали большими красивыми глазами и не отставал до самого дома, хотя она еще не раз обещала расправиться с ним.

— Они меня, если попадусь, все равно убьют, — перестав всхлипывать и размазав по грязным щекам слезы, — просто, как-то очень обыденно сказал тот, которого она привела с собой. Это был Колька.

И опять, как тогда зимой, дрогнуло доброе сердце Василисы Петровны.

— Не бойся, не убьют, — грозно сказала она. — За что они тебя?

— За пятак. Я нашел пятак и не отдал. — Он говорил пришепетывая, так, будто сосал леденец, и произносил: "Жа пятак".

Василиса Петровна подстригла его ножницами, такими тупыми, что Колькина голова стала похожа на вспаханное поле, после чего, вымыв мальчика в корыте, переодела в чистые, хотя и поношенные рубашку и штаны, тотчас выменяв их у соседки на шаль, которой когда-то покрывалась по воскресеньям, выходя гулять с Иваном Иванычем.

У Кольки была веселая, лукавая физиономия, и даже синяк под глазом не портил ее милого очарования. Убедившись в том, что остается жить у Василисы Петровны, Колька вытащил изо рта пятикопеечную монету и, уже не пришепетывая, деловито, с достоинством произнес:

— На, возьми. Мне он не нужен теперь, пятак этот.

— Ну что же, давай, — согласилась Василиса Петровна, принимая от него монету, — если вправду нашел. Нам в хозяйстве сгодится. Так, стало быть, родных у тебя никого не осталось?

— Никого, — охотно отозвался Колька. — Все от тифу, как мухи, померли. Один братишка еще остался, Илья.

— Где же он?

Колька небрежно мотнул головой:

— А вон на улице стоит. Второй день.

Василиса Петровна поглядела в окно, и ей стало до того стыдно, что она не знала, куда девать свое покрасневшее лицо. На той стороне улицы стоял и с тоской, со слезами на глазах смотрел в сторону ее дома тот самый большеглазый парнишка, который преследовал их вчера всю дорогу и которому она грозилась надрать уши, чтобы не шпионил.

— Ну-ка, давай его сюда! — решительно сказала она. — Давай.

А пять лет спустя Василиса Петровна принесла на руках четырехлетнюю Аленку, мать которой, товарку Василисы Петровны по заводу, насмерть сшибло трамваем. К тому времени все мальчики уже ходили в школу, дома сидела одна Ольгунька.

Как-то в канун всенародного праздника Великого Октября, не то в седьмую, не то в девятую годовщину, Василису Петровну вызвали в завком.

— Ну-ка, Василиса, — запросто, грубовато, как это и принято было меж ними, потребовал от нее председатель, литейщик, приятель Ивана Иваныча, вместе с ними ходивший выбивать из Кремля юнкеров, ездивший с продотрядом за хлебом, — расскажи, как ты, живешь, детей растишь?

— Ничего, Петрович, живу, — смутившись, сказала она.

— Трудности бывают, преодолеваешь?

— Преодолеваю, ничего.

— Так вот. От имени нашей партийной ячейки и нашего заводского профсоюзного комитета решено оказать тебе помощь, поскольку дело воспитания — наше всеобщее дело. — При этих словах Петрович, насколько хватало рук, сделал большую окружность, а подумав, добавил: — И так далее.