От прощания до встречи - [81]

Такой от ее слов повеяло знакомой жизнью, такие встали перед глазами пронзительные ее штрихи, что меня невольно взяла оторопь. Я закрыл глаза и почувствовал холодок в груди.

— Много раненых? — спросил я.

— Дюжины полторы, не меньше. И флотские есть, — добавила она, разглядывая меня и мою форму. — А вы… вы не лечились у нас?

— Лечился. Прошлым летом.

— То-то я и вижу, будто знакомый… Идите, идите, Валентина Александровна рада будет. — Она торопливо перекрестила меня, что-то под нос себе прошептала и пошла своей дорогой.

Валентина Александровна Мажорцева, мой лечащий врач и друг, и вправду сидела в конторе и писала свои бумаги. Бумаг этих, как и прошлым летом, был целый ворох, и я по прошлогоднему же опыту предложил себя в помощь. Валентина Александровна подняла голову и долго в недоумении смотрела на меня. Потом всплеснула руками, сорвалась с места и в один миг очутилась рядом со мной у двери.

— Фе-е-дор Василич! Фе-едя! — Она обвила меня руками, уткнулась в плечо. Я отчетливо слышал ее сердце, оно билось-отрывисто и тревожно.

Больше всего на свете я хотел сейчас узнать об Ольге, а Валентина Александровна, умная, тонкая Валентина Александровна, молчала. Неужели не догадывалась? Может быть, не хотела догадываться?

— Как Борис? — спросил я о своем друге, с которым прокоротал здесь не одну неделю в одной палате. О ком, о ком, а о Борисе Крутоверове Валентина Александровна должна знать.

— Борис в отъезде, — ответила она без особой охоты. — С протезом у него не заладилось. Поехал на завод сам, собственнолично.

Она могла сказать о Борисе и побольше, но не сказала.

Был еще человек, о ком я не мог не спросить, — Жора Наседкин. На этот вопрос Валентина Александровна откликнулась живее. После операции Жора довольно быстро пошел на поправку, повеселел, заулыбался, будто и не было смертельной опасности. Песни пел, сочинял стихи, общим любимцем стал в госпитале.

— Улетел наш соловушка. — Она вздохнула. — В дальние края война унесла. Пишет нам. Недавно вырезку из газеты прислал — орденом боевым наградили… Батюшки! — Она всплеснула руками. — Что же это мы все о других да о других… Сам-то как живешь-можешь? Осколок не беспокоит? Мы тебя тут часто вспоминаем. Чаще всех. И тебя, и осколок твой. Что молчишь? Беспокоит или угомонился?

За меня ответили мой взгляд и мое молчание. Ответили столь речисто, что Валентина Александровна больше не спрашивала. Ни слова не говоря, она убрала со стола бумаги, сняла халат и вновь подошла ко мне.

— Пошли, — сказала она и взяла меня под руку. Возле входных ворот, встретив раненых, спохватилась и руку убрала. Я повернулся к ней и, к своему удивлению, обнаружил, что она была в армейской форме. На плечах у нее, как и у меня, блестели погоны с новыми звездочками. У нее было четыре звездочки, а у меня — три. В иных обстоятельствах я не упустил бы случая поострить, посмеяться над нашим неравенством. В любых иных, но не в этих. Я уже догадался, что мы шли к дому Ольги, — дорогу Валентина Александровна знает, жила там, — но никак не мог додуматься, почему Валентина Александровна ни словечком о ней не обмолвилась. Может быть, спросить ее — и дело с концом? И ее избавить от тяжести, и самому узнать. В груди у меня похолодело. Нет, нет, ни к чему, она видит все и все чувствует.

— Когда меня определили в начальники, — тихо начала Валентина Александровна, — я перебралась от них в контору, поближе к больным. И дел в госпитале по горло, и комната пустовала. Переезд был для них большим огорчением. И для меня тоже. Сроднились мы. Ольга частенько у меня ночевала, я к ним наведывалась. Ладно все шло, душевно, пока…

— Что пока? — не выдержал я. — Говорите же!

Валентина Александровна эти слова ожидала, готова была к ним, а ответить решилась лишь у самого дома.

— Пока не надумала Ольга на фронт.

— Она на фронте?

Вместо ответа Валентина Александровна отомкнула калитку и молча пригласила меня пройти в дом. На крыльце лежал полусонный Дружок. Услышав нас, он не спеша потянулся и грустно, лениво вильнул хвостом.

В доме было сумрачно и пустынно. На боковой стене, натяжно подгоняя время, тикали старые ходики.

— Это ты, доченька? — прошелестел голос из-за перегородки.

— Я, Наталья Кузьминишна, я, — ответила моя спутница.

— По шагам тебя узнала, а спросила просто так, для порядка.

— А ведь я не одна, Наталья Кузьминишна.

— И это знаю, доченька. Чужой кто-то с тобой.

Валентина Александровна едва заметно скосила на меня глаза, вздохнула.

— Я этого не сказала бы, — вымолвила она едва слышно, но за перегородку слова ее дошли.

— Однако, не Борис же?

— Не Борис, это верно. Породнее Бориса.

— Да ну? — Наталья Кузьминична, худенькая морщинистая старушка, выскользнула из-за перегородки и уставила на меня пристальный сердобольный взгляд. — Кто же это?

Взгляд ее был предельно ясен, у меня подкосились ноги.

— Это тот самый моряк, — сказала Валентина Александровна. — Старший лейтенант Жичин. Федор Васильевич.

— Во-он ка-ак! — изумленно вымолвила Наталья Кузьминична, хотя догадалась, кто я такой, с первого же мгновения, как только глянула на меня. — Таким он, пожалуй, и виделся мне по ее рассказам. Ладно, что приехал, а то уж я и забывать стала. Немудрено — старая. Проходите, усаживайтесь, я сейчас чай смастерю.