От прощания до встречи - [59]

Ольга вроде бы и согласилась со мной, но огорчение ее долго не проходило.

— Хватит тебе хмуриться-то, — сказал я, — а то морщины раньше срока прорежутся.

— Если много смеяться, морщины тоже нагрянут. Бабушка не раз говорила мне об этом.

— Тебе еще далеко до морщин. Ты юная совсем.

— Не такая уж и юная. Я иной раз знаешь какой взрослой себя чувствую… Сама удивляюсь. Будто мне тридцать лет.

— А тридцать — разве много?

— Три-идцать?! — удивилась она. — Тридцать — это уже мама.

— Мамой и в твои годы можно стать. Моей матери семнадцати не было, когда я на свет божий появился.

— Пра-авда?

Я засмеялся и сказал, что Борису Крутоверову скоро тридцать.

— Мужчины — это другое дело…

Мне было хорошо с Ольгой. Она и впрямь была то наивной девочкой, то умудренной женщиной, постигшей такие вещи, которые мне и во сне не снились.

— А когда же все-таки Валентина Александровна успела рассказать тебе? — спросил я, не унимаясь. — Она же только вечером вернулась.

— Все-то ты знать хочешь, будто Варвара любопытная… Возьму вот да не скажу.

— Ну и не говори. Подумаешь…

Но Ольге уже трудно было утерпеть, ей и самой хотелось выговориться.

— Вчера же и рассказала, вечером. Мы же с ней как подруги, она и живет у нас с бабушкой.

Вспомнив о бабушке, Ольга заторопилась домой и попросила меня проводить ее до ворот.

— Может быть, до самого дома?

— Нет, нет. Это запрещено. И ноге твоей лишняя нагрузка ни к чему. Потом, потом. А ногой завтра займемся всерьез.

— Мне уже лучше, — сказал я.

— Не притворяйся.

— Я серьезно тебе говорю.

— Да ну тебя… Знаешь, о чем я подумала?

— О чем?

— Ой, стыдно даже говорить… — Она закрыла лицо руками. — Я хочу, чтоб ты в своей морской форме меня проводил.

— Могу и в форме, хоть сейчас. Мне ее уже выдавали, когда в клубе надо было выступать.

— В белой руба-ашке с синим воротником, в бескозы-ырке с ленточками. Девчонки от зависти лопнут. — Ольга засмеялась и сразу же осеклась. — Но не сейча-ас, а когда нога будет гнуться, как лозинка, — съязвила она.

— Должен огорчить тебя, — сказал я. — Бескозырку и форменку с синим воротником я носил, когда был курсантом. А сейчас у меня обыкновенный китель и обыкновенная форменная фуражка с крабом и с козырком.

— Да-а? — изумилась она. — А на моряка-то ты хоть будешь похож?

— Наверное, буду. Китель-то все-таки синий, а брюки черные…

— Ты мне завтра покажи свой китель, ладно? И фуражку покажи.

У госпитальных ворот она помахала мне рукой и побежала. Я стоял и долго смотрел ей вслед.

Когда вернулся в палату, Борис лежал на койке и, как это бывало с ним раньше, недвижно смотрел в окно. Я не мог сказать, заметил ли он мой приход — думаю, все-таки заметил, — но я знал точно: это была не лучшая его позиция, и хорошего она ничего не предвещала.

Я почувствовал усталость и тоже прилег. Сами собой закрылись глаза, и мне вдруг представились старые русские врачи Нил Афанасьевич Смолин и Александр Павлович Долинин. Они могли подтрунивать над собой и друг над другом, могли под горячую руку ругнуться — вроде бы и грубовато, а на самом деле по-доброму, от души, — могли перекинуться в картишки, но в любую непогоду, в любой час дня и ночи, в любую даль они идут или едут, бегут или от собственного бессилья еле тащатся к хворому человеку, кто бы он ни был, чтоб вывести у него эту хворь и чтоб вновь сделать его похожим на человека. Не воины мы будем, достойные отцов своих и дедов, а людишки ничтожные, если не сможем уберечь таких людей, как Нил Афанасьевич и Александр Павлович. Я в глаза не видел Нила Афанасьевича да и слышал-то о нем из третьих уст, а уже полон был к нему устойчивого, прочного доверия. Дай бог ему выжить, поздороветь, чтоб смог он хоть недолго, но послужить еще своим горожанам. Он ведь, поди, такую только жизнь и полагает за жизнь.

Нила Афанасьевича я представил без труда — у него были седые волосы и седая бородка клином, — а вот Александр Павлович виделся мне смутно, может быть, даже не таким, каким был на самом деле. Он казался мне сухопарым, педантичным, в пенсне. Мог, подражая своему учителю, и ругнуться, и анекдот рассказать, но ни то, ни другое у него не получалось. Всю жизнь — на вторых ролях. В молодости это не чувствуется, даже хорошо, удобно — ответственности меньше, а когда зрелость приходит, наверное, тяжко. Впрочем, гадать осталось недолго, завтра увидим.

— Ты к Георгию не заходил? — спросил капитан. — Говорят, завтра операцию ему будут делать. Это правда? Ты у нас все знаешь, тебе бы в разведке служить.

Я лежал с закрытыми глазами, но ясно представлял, как он скосил на меня тяжелый свой взгляд. Можно было бы отплатить ему тоже шпилькой, но завтра и ему предстояла операция, и я решил отложить ответные стрелы до следующего случая.

— Правда, — сказал я. — Говорят, вчера еще должна была быть, да с хирургом что-то случилось.

— То-то вчера сплошная беготня была. Ко мне, к примеру, и сестры наведывались, и начальник госпиталя заходил. Ты в это время где-то разведданные добывал.

— Я смог добыть их только сейчас. А что тебе начальство говорило, ежели не секрет?

— Разное говорили… — нехотя ответил капитан. — Говорили, к примеру, что и мне пора бы как следует ампутацию сделать, чтоб скорее срослось все и можно было протез заказать.