От прощания до встречи - [53]

Эта схватка и родила нашу странную любовь. На другой день все пять уроков я ощущал на себе пристальный взгляд ее черных глаз. Этот взгляд будоражил меня, заставлял думать о чем угодно, только не об уроках, но я стерпел и ни разу на нее не оглянулся. А еще через день я тем только и занят был на уроках, что не сводил с нее глаз.

О чем только с ней не говорили полудетскими, открытыми настежь глазами. Если учительница упоминала в своем рассказе Африку, мы с Клавой немедленно отправлялись в путешествие по Нилу, встречались там с туземцами, по-братски дружили с ними, вместе охотились на крокодилов, строили хижины, ели кокосовые орехи. Уроки истории мы своим воображением дополняли такими подробностями из жизни народных вождей, какие другим ученикам и не снились.

На первых порах над нами, конечно, подсмеивались, даже стихи сочиняли ехидные, обоих нас прозвали «гляделками», но увлечение наше, наши причудливые совместные путешествия, каким-то дивным образом совпадавшие, оказались сильнее насмешек. Нас, наверное, все-таки извели бы, доконали, если бы мы, Клава и я, плохо учились. К всевозможным проделкам одноклассников прибавились бы язвительные улыбочки и остроты учителей, и тогда нам, конечно бы, несдобровать. Но в эти месяцы и Клава и я учились на редкость хорошо: на уроках отвечали спокойно, вразумительно и обстоятельно. А Клавка, эта тихоня Клавка, додумалась до того, что наши переглядывания и почти точно совпадавшие в эти минуты мысли и ощущения громогласно объявила важным психологическим опытом.

Любовь наша кончилась так же неожиданно, как и началась. Промочив по ранней весне ноги, я схватил воспаление легких и пролежал недели три в больнице. Когда же после болезни вернулся в школу, то увидел, что Клавка Синицина, чьи глаза то и дело виделись мне и в больнице, довольно успешно проводит тот же психологический опыт с Петькой Евстигнеевым. Не с кем-нибудь, а с Петькой, с заклятым моим недругом! Я готов был к чему угодно, только не к этому. Меня охватило крайнее негодование, я не мог видеть ни Петьку, ни Клавку и ушел с уроков. Следом за мной ушли мои друзья, за ними потянулись те, кому не хотелось сидеть при ясном солнышке в темном классе, и два последних урока были сорваны. В школе разразился скандал, и главным виновником посчитали меня. Утешало одно: весь класс был на моей стороне. Клавка прибегала ко мне виниться, я не стал даже разговаривать с ней. Хотя и молчал, отвернувшись от нее, она все же успела сказать, что с Петькой Евстигнеевым у нее был совсем другой опыт. Никуда они не путешествовали, ни о чем, по ее словам, не фантазировали. Он, Петька, не смог распознать ни одной ее задумки, ни одного намерения. Они хоть и глядели друг на друга, а все их ощущения, все думы и надежды шли разными волнами и друг друга не достигали. Он не мог догадаться даже о том, что вся эта затея преследовала одну-единственную цель — отомстить ему. Она хотела сама, без чьей-либо помощи расквитаться со своим обидчиком и оскорбителем. Мое появление в классе и демонстративный уход с уроков помешал ее хитро задуманной расплате. Но она обязательно придет, эта расплата. Она настигнет его в минуту, когда он меньше всего будет ее ожидать.

С этими словами Клавка повернулась и ушла. Мой не очень взрослый ум был, наверное, не готов к таким испытаниям. Если и вправду все было так, как она говорила, это бы еще куда ни шло, хотя коварных и хитроумных замыслов я никогда не любил и оправдать их мог лишь при военной надобности, когда на карту поставлена судьба народа и государства. Но я совсем не был уверен, что она говорила правду, и у меня были на то веские причины. Она ни разу не пришла ко мне в больницу, ни разу не справилась о моем здоровье, хотя почти все друзья побывали у меня или же присылали горы бодрых записок, а иногда даже гостинцы. Ладно, думал я, могла и сама прихворнуть или же времени не было (она росла без отца, и жилось ей не сладко). Но когда я выздоровел и пришел в школу, меня все окружили, мне все улыбались, расспрашивали про болезнь, про больницу. Все были мне рады, и я это хорошо чувствовал. Одна Клавка безучастно поздоровалась и торопливо прошла к своей парте. Даже Петька Евстигнеев был приветливее.

На другой день после ее объяснения я пришел в класс, сунул в парту свой портфелишко и мельком глянул на Клавку. Глянул и поразился: те черные очи, которые манили меня и в которые я смотрел, как в бездонные лесные озера, стали вдруг тусклыми, блеклыми. Не озера, а мутные лужицы. И куда только подевался глянцевитый их блеск?

Мне стало жалко Клавку. Я думал о ее глазах все часы, пока был в школе. На последнем уроке перед самым звонком невольно посмотрел на нее еще раз. Потухший взгляд ее, тронутый недетским безразличием, был устремлен в угол классной доски, где кто-то написал знак квадратного корня. Что она хотела извлечь из него, я не знал и знать уже не хотел.

Прозвенел звонок, я сложил в портфель книги, тетрадки и впервые за последние месяцы пошагал домой легко и свободно.

Клавка Синицина надолго отбила у меня охоту заводить дружбу с девочками. С ребятами все было проще. Нынче поссорились, завтра помирились. А не помирился с кем — тоже беда не велика, друзья у меня всегда находились, и друзья хорошие. Да мне и одному никогда не бывало скучно. В мире столько всего интересного, заманчивого — хоть в лесу, хоть в книгах, на реке или в поле, в кино или на стадионе, — успевай только поворачиваться.