От прощания до встречи - [5]

По обмороженным ногам эта рота вышла в «рекордсмены». Хочешь не хочешь, а задержаться здесь придется. Он дал командиру роты совет: сходить во взвод связи и попросить у старшины две-три пары больших ботинок или валенок. Тот хотел сию же минуту послать своего старшину, Жичин отговорил его: не такой у связистов старшина, чтоб сделать услугу своему коллеге. Уж если и уступит он небольшую толику, то только в случае, если попросит его об этом командир или политрук. Ротный повернул голову к политруку, засмеялся.

— Есть такие люди, — ответил политрук. — Сейчас же, пожалуй, и махну к нему. Валенки-то нужны позарез.

Он сразу и махнул, а Жичин рассказал ротному, как этот старшина взвода перед строем яростно растирал снегом замерзшую ногу одного бойца-разгильдяя.

— Да он просто молодец, этот ваш старшина, — сказал ротный. — Мне бы такого… — Он вздохнул, повернулся к Жичину и вперил в него серые, чуть улыбнувшиеся глаза. — А растирание мы сейчас тоже продемонстрируем. Перед всей ротой. У меня у самого нога подмерзла.

Продемонстрировал. Не спеша, с толком.

— Как в печке побывала, — громко сказал он, показывая на красную босую ногу.

Для вящей убедительности он решительно опустил ногу в сугроб и не вынимал ее оттуда с минуту. Всю эту минуту Жичин смотрел на строй, на бойцов. Пожалуй, все знали: при обморожении надо растираться снегом. Этому в северных краях учат раньше азбуки. Знать — знали, а вот решиться не могли. И не оттого, что смелости не хватило, — хлопот много: надо ведь остановиться, снять ботинки, растереть ноги, вытереть их, потом надеть носки, ботинки да еще догнать товарищей. Во-о обуза какая. Легче перетерпеть. Ведь, ощутив боль, человек не думает обморозиться всерьез. А сейчас начал сам ротный, все стоят на месте, догонять никого не надо, поснимали ботинки и давай с визгом и смехом растирать друг другу ноги. Ве-се-ло. Как-то само собой вышло все на славу.

— А ты, оказывается, дельный парень, — сказал ротный. — С виду не подумаешь.

Жичину стало неловко.

— Попробуй после такой похвалы задержаться в роте, — ответил он.

Ротный пристально поглядел Жичину в глаза, хотел, видимо, убедиться, не всерьез ли он. А ему после снежных ванн, развеселивших всю роту, и правда нечего было делать здесь. С комсоргом обо всем договорились…

Жичину теперь надо в четвертую. Это недалеко — четверка идет параллельно, — после похвалы ротного как-нибудь дошагает. А как будет вторую догонять — ума не мог приложить. Она теперь, поди, километров на пять вперед ушла. Ладно, надо еще до четверки добраться.

Четвертая рота полюбилась ему из-за комсорга. Диво комсорг был у них — Саша Орленков. «Если б в Пубалте его хоть немного знали, он, а не я был бы сейчас комсомольским секретарем в отряде. И это было бы только справедливо, — думал Жичин. — В самом деле: что я в сравнении с ним? Ну честный, даже принципиальный, ну, может быть, не совсем уж глуп. Дисциплинирован. Все эти свойства должны быть у руководителя. Но должно быть и нечто иное — талант. Особый дар вести за собой своих же товарищей. А где он у меня, этот дар? Меня самого вести надо. Саша Орленков — другое дело. Он сыграл на гармошке — и всех покорил. Сказал два слова, засмеялся — все хохочут. Вокруг него всегда толпа. Где спрятан у него этот чудо-магнит, притягивающий души? Вот бы узнать…

Часто говорят: командир — это голова, политрук — душа подразделения. Это верно. Так, во всяком случае, должно быть. А бывает не всегда. Где уж как сложится. Во взводе связи, к примеру, и душа и голова один человек — лейтенант Мурзин. В отряде — день ото дня больше и больше — головой становится начальник штаба, а душой — политрук Прокофьев. В четвертой — бесспорно, Саша Орленков».

Все устали… Жичин судил по себе, по орленковцам. Спины как палки, не гнутся. Но у Саши Орленкова — два груза за плечами, а он в ус не дует. Играючи идет. Кто-то, должно быть, из сил выбился — выручает. Увидел Жичина, заулыбался.

— Привет верховной власти!

Улыбка невольно передается и Жичину. А вокруг лица сумрачные. Чем-то развеселить бы хлопцев, на уме же, кроме усталости, ничего. Хоть тресни. Саша Орленков и тут не подкачал. Оглядел скучные физиономии, хмыкнул себе под нос, спросил:

— Про Марусю нашу рассказ не слыхали?

Никто ему не ответил. Другой бы после такой молчанки сник либо в бутылку полез, он же только больше раззадорился.

— Это вам не просто Маруся, а командир линкора. Великолепный, скажу я вам, командир. Дело свое знал как бог. Может, даже лучше. Бывало, весь Кронштадт выходил смотреть, как он к стенке швартуется. Представьте себе картину: несется полным задним ходом махина длиной с полверсты, летит, как туча-смерть, — вот-вот в стенку врежется, — и вдруг в секунду, одному ему открывшуюся, командует: «Полный вперед!» Послушные машины в один миг устремляют корабль вперед, а он все еще идет назад, движимый той, первой силой, и у самой стенки, вершок в вершок, легко, плавно замирает. Вздох облегчения вырывается у кронштадтцев, а матросы на линкоре исходят гордостью.

Саша смолк, чтоб перевести дух, и в минутную эту паузу врезался добродушный бас: