От прощания до встречи - [2]

Он скосил на Жичина глаза и едва заметно улыбнулся.

— Вполне возможно, товарищ капитан, — ответил Жичин. В трудную минуту он решил призвать на выручку свой юмор. Так же, по всей видимости, как и Матюшенко. — При таком вожаке все возможно, — добавил он.

Собеседники по достоинству оценили его ответ и прекрасно поняли его первопричину — удрученное состояние.

— На двенадцать часов назначено партийное бюро, — мягко сказал Прокофьев. — Приходите-ка, мил человек, там и поговорим обо всем. Можно бы и сейчас, да нам с начальником штаба, — он кивнул на капитана Матюшенко, — срочное задание дано, и мы до двенадцати — кровь из носу — должны его выполнить.

— Большой привал разве в двенадцать? — спросил Жичин.

— Большого привала нынче не будет, — спокойно ответил Прокофьев. — На ходу, мил человек. Сейчас все будет делаться на ходу. Разве не видишь: иного пути нет.

Жичину об этом как-то не подумалось, и он должен был признаться себе в этом. Он, конечно, признался бы и Прокофьеву, но тот, лихо оттолкнувшись палками, уже догонял капитана Матюшенко.

Заседание бюро началось в двенадцать. Минута в минуту. Только вряд ли его можно было назвать заседанием. Никто не сидел, даже не стоял никто — все двигались. Члены бюро и парторги рот шли рядом с Прокофьевым, приглашенные — чуть сзади.

Впереди двигались штаб и вторая рота, по флангам — первая и четвертая роты. Замыкали походный строй взвод связи и третья рота.

— Если бы у нас было время, — начал Прокофьев, — можно было б порассуждать о необычайности нашего заседания. Но времени нет. Завтра утром прямо с ходу в бой. Предлагаю приступить к делу. Нет возражений? Товарищ Савельев! — крикнул он, обернувшись назад.

От группы приглашенных отделился худой длинный боец и в два рывка поравнялся с Прокофьевым.

— Партийному бюро рекомендовали вашу память. Говорят, что вы всю «Полтаву» наизусть знаете, всего «Онегина».

— Да уж подзабыл кое-что, товарищ политрук.

Прокофьев улыбнулся и сказал, что партийное бюро разрешает коммунисту Савельеву на время забыть и «Онегина» и «Полтаву». А вот то, что будет на бюро, забывать нельзя. Надо внимательно все слушать, запоминать и на первом же большом привале весь разговор обратить в толковый, деловой протокол. Ясно?

— В повестку дня рекомендуются два вопроса, — продолжал Прокофьев. — Первый — прием в партию. Второй — борьба с обмораживанием. Есть другие предложения? Нет. Товарищ Ишутин!

Не повезло Ишутину. Рванулся он, чтоб побыстрее предстать перед партийным бюро, но, как на грех, слетело вдруг крепление, соскочила лыжа, и набиравшему темп заседанию пришлось пережить неприятную паузу. Жичин полагал, что Прокофьев немедленно учинит парню разнос — так, во всяком случае, сделал бы он, Жичин, — но политрук поступил по-другому. Он участливо осведомился, в порядке ли теперь крепление, сам убедился, что для беспокойства нет причин, и лишь после этого продолжил заседание.

— В партийную организацию поступило заявление, — сказал он и полез было в сумку за этим заявлением, потом улыбнулся, махнул рукой. — Сам заявит. Кто рекомендующие?

— Командир отряда, краснофлотец Федюшин и я, — ответил парторг второй роты Резвов.

— Ясно. Пожалуйста, товарищ Ишутин.

— Нам сказали, что завтра бой, — начал Ишутин. — Вообще, может, страшно будет, как знать? А если примут в партию, у меня не будет права… И вообще… У меня отец коммунист, старший брат тоже…

— Все?

— Все, товарищ политрук.

— Вопросы?

Самым въедливым дознавателем оказался парторг второй роты Резвов. Для начала он спокойно поинтересовался, в порядке ли у Ишутина ноги. Он прекрасно знал, что ноги у Ишутина обморожены, и этот вопрос рассердившийся Ишутин не мог расценить иначе, как ехидство. Будь он с Резвовым один на один, он бы по-дружески сказал ему пару крепких слов. Знал это парторг, потому и приберег вопрос для бюро. Пришлось ответить, что ноги не совсем в порядке. Последовал еще вопрос, по каверзности не уступавший первому. Резвов спросил, как это бывалый, опытный краснофлотец умудрился обморозиться, словно был захудалым салажонком. Ничто не могло так задеть Ишутина за живое, как уподобление салажонку. И опять он не мог толком отбрить Резвова, потому что разговор шел официальный. Мрачно, нехотя ответил Ишутин, что проявил халатность. И на этом Резвов не успокоился. Ничего Ишутину не оставалось, как сознаться: ноги обморозил по той причине, что были малы ботинки. Больше ничего добавлять не хотел. За него сказал Резвов. Ботинки Ишутину и вправду стали малы, но лишь… со вчерашнего вечера. Что за чудо с ними вышло? Не мороз ли ужал их? Ишутин может и на мороз взвалить вину, его только слушай. А вины-то, по правде говоря, и не было. Есть во второй роте такой краснофлотец по фамилии Рьян. Форсить мастер, а службу за него другие неси. Вечером вчера как ударил мороз, так Рьян и заплясал. Этот форсун, оказывается, выбрал себе ботинки, которые с одним простым носком едва наденешь. Это чтоб нога выглядела изящно. Остальное ясно без слов: сердобольный Ишутин снял свои ботинки, отдал Рьяну, а его недомерки взял себе. Вот и поплатился. За сердобольность. А кто для отряда нужнее: разгильдяй Рьян или классный пулеметчик Ишутин? Вроде бы и нет вины у комсомольца Ишутина — за собственное добро пострадал, а делу вред.