От прощания до встречи - [40]

Валентине Александровне и самой приходила мысль о притворстве Пантюхова. Приходила не случайно, не сама по себе. От ее глаз не ускользала ни одна мелочь. Она хорошо помнила, как он дважды сглотнул слюну, когда смотрел на икру и на осетрину. Не забыла и другой случай. Едва она поставила перед ним чашку с земляникой, ноздри у него раздулись, а в глазах появился жадный, лихорадочный, недобрый блеск. Он глянул на ягоды, на Валентину Александровну, поблагодарил ее, но есть отказался, сославшись на боли в желудке. Не на шутку встревоженная, она старательно обследовала его, но, кроме дистрофии, никакого заболевания не нашла. После этого она и засомневалась: не хитрит ли Пантюхов?

А вдруг все это не так, вдруг это ее домыслы? Не такой она лекарь, чтобы в точности распознать болезнь. Ошибаются и опытные врачи, а ей учиться еще и учиться. Разве можно думать так о человеке, который насмерть стоял и кровь свою не жалел ради победы? Какое у нее право осуждать его, когда ее тыловая работа ни в какое сравнение не идет с его ратным делом? Бои, бои, да еще на голодный желудок. В организме бог весть что может стрястись.

Как ей быть, что делать? Прежде чем идти к начальнику, она хотела получить добрый совет от меня. Почему от меня? По той хотя бы причине, что я тоже воевал в Ленинграде.

Нелегкую задачу задала мне Валентина Александровна. Я даже не знал, как к ней подступиться.

— Сколько ему лет? — спросил я.

— Скоро будет сорок.

— А до войны кем он был?

— Продавцом в магазине, а потом — заведующим.

— Поня-ятно.

— Что же вам понятно? Профессия ни о чем еще не говорит.

Конечно, не говорит, это я тоже знал. И все же…

— Вы упомянули бои… — сказал я. — Не могу утверждать, что Пантюхов хочет избежать фронта, но не удивлюсь, если узнаю, что так оно и есть. Бои — не радость, не счастье, человек жизнью своей рискует. Кто испытал их на собственной шкуре, да еще от ран намучился, не сразу готов ринуться в бой. Дети у него есть?

— Трое, — ответила она робко.

— Ну вот… Тем более надо поразмыслить. Я посоветуюсь с Борисом, и мы придумаем что-нибудь. К начальнику, пожалуй, не спешите.

Словам моим Валентина Александровна обрадовалась.

— Я тоже хотела с ним посоветоваться… — сказала она, смутившись.

— Что же вам мешает? Вместе и поговорим.

С минуту она колебалась, то поднимала, то опускала глаза, потом все-таки решилась.

— Разговор тут пошел от девчонок… Капитан, мол, среди наших больных самый сейчас надежный и верный жених. Понимаете, что они имели в виду? После этого лишний раз и не посоветуешься.

— Ерунда, — сказал я твердо.

— Вы так думаете?

— Тут и думать нечего.

Валентина Александровна остановила на мне пытливый взгляд и облегченно вздохнула.

— Спасибо, Федор Василич. Капитан, по-моему, в любом случае завидный жених. Прямой, честный, сильный… — Она зарделась.

— Какой еще сильный! — подтвердил я. — Знаете ли вы, что он сам ампутировал себе ногу? Ножом, обыкновенной финкой.

Я выдал чужую тайну и рисковал навлечь на себя гнев капитана, но просто не мог утаить от Валентины Александровны этот редкий, а может быть, и единственный в своем роде случай, достойный, на мой взгляд, высокой военной награды.

— Если это правда, — тихо сказала изумленная и слегка растерянная Валентина Александровна, — если вы надо мной не смеетесь, расскажите, пожалуйста, поподробнее. Сам он, уверяю вас, не расскажет мне.

Это уж точно, ей он не расскажет. Он мне-то рассказал нечаянно, к слову пришлось. Принесли нам мясо на обед старое, твердое, а резать было нечем. Я собрался на камбуз за ножом, но капитан остановил меня и достал из полевой сумки свой нож — старенькую армейскую финку. Едва я начал резать, как тотчас же зачертыхался — финка была на редкость тупая. Я сказал, не заботясь о выражениях, что если бы на корабле кто-либо из моих подчиненных содержал в таком виде свое оружие, он в первый же день схлопотал бы себе карцер. Капитан улыбнулся, с нежностью посмотрел на финку и ответил, что это оружие затупилось не обо что-нибудь, а о его собственную ногу.

…Когда по его приказу санитар пополз искать командира первой роты, капитан, сжав зубы, через силу повернулся на бок и взвел автомат. Он хотел в случае надобности прикрыть своего бойца. Санитар полз ловко, прицельно, лавируя меж кустами в овражке, и капитан вскоре потерял его из виду. Поблизости было тихо, подозрительно тихо, как ему показалось. Не шибко доверяя своему слуху, он ощупал уши и всю голову. Вроде бы все шло нормально. А успокоился он через минуту, услышав, как неподалеку, на северо-востоке бабахнули одна за другой две пушки — ничего загадочного и тревожного, стало быть, не было, и он теперь мог заняться ногой.

Мог… Легко сказать — мог… Устало, нехотя, с незнакомым брезгливым чувством он издали оглядел свою стопу и не узнал ее. Вспухшая, сине-землистого цвета, местами окровавленная, она показалась ему уродливой и чужой.

Мог… А мог ли? Санитар на прощанье сказал, что стопу, по всей видимости, придется ампутировать, и чем скорее, тем лучше. Он даже показал сустав, по которому должна пройти граница ампутации. Возле лодыжек. Как уж его? Голеностопный?.. Жаль, что он, капитан, мало смыслил в медицине и анатомии, а то и сам мог бы, пожалуй, решиться… Что же делать — не умирать же в этом овражке. Он еще жить должен. И не только жить, но и воевать еще.