От прощания до встречи - [38]

Перед самой войной этот почет вместе с уменьем перешел по наследству к Николаю. Теперь ветлужские хозяйки его стали обхаживать, благо, как и дед Иван Леонтьевич, от денег он наотрез отказывался. Предпочитал женскую улыбку, и в чести у него были, понятно, хозяйки помоложе да посмазливее. Парень он был видный, статный, и улыбок ему хватало. Даже лишку было, и за этот избыток ему иной раз попадало от молодых мужьев. Сейчас-то брат Николай на Северном флоте служит, на катерах-охотниках, и вольготная довоенная жизнь только во сне, поди, снится ему, а год назад веселее его и человека не было по всей Ветлуге.

Капитан рассказывал о брате, как и вообще о Ветлуге, о ветлужанах, охотно, с улыбкой и не без гордости. Мы с Ольгой радовались этой его перемене. И сам он, кажется, был доволен. С лица его незаметно, как-то само собой сошло уныние, глаза заблестели, заискрились, и весь он обмяк, стал похож не на капитана Крутоверова, сурового молчуна, а на обыкновенного ветлужского парня. Окажись сейчас на месте брата Николая на родной своей Ветлуге, и он, пожалуй, не отказался бы от улыбок молодых ветлужских хозяек. И стерлядок наловил бы им за эти улыбки.

«До чего ж здорово, что мы затеяли разговор о рыбалке, — живо говорили мне глаза Ольги. — И о бабушках тоже хорошо, о родных местах. На человека стал похож Борис Трофимыч, на молодого. Как вчера. Молодцы мы».

«Пожалуй что и молодцы, — отвечал я Ольге. — Отчий дом, детство, мирная пора — это и нас с тобой чуть не до слез растрогало. А его и подавно. После того, что с ним случилось, он, может быть, и думать боялся о доме, о Ветлуге своей».

Взгляды наши капитан перехватил и, наверное, догадался о безмолвном разговоре. Он глянул на Ольгу, на меня и тихо, по-доброму усмехнулся.

— Вы, поди, думаете, что я теперь и про Волгу забуду, и про мины, и про Сталинград? Может быть, и рад был бы забыть. — Он вновь оглядел нас, и улыбка растаяла на его лице. — Только как же забудешь, когда немец и карасей наших рвется забрать, и стерлядок, и бабушек наших извести как низшую расу? А по какому праву? Он что — умнее нас? Может быть, красивее? Или сильнее? Нет! Кто же с этим беззаконием смирится?

Говорил он спокойно, не спеша, и, быть может, поэтому слова его ложились увесисто.

— А ты, оказывается, комиссар заправский, — сказал я.

— Хватишь с мое, и ты будешь комиссаром, — ответил он. — Хотя вы не хуже меня комиссары, с вашими бабушками да рыбалками. — Он опять усмехнулся. — Нынче любой наш мальчишка без агитации перегрызет горло фашисту.

Ольга собралась домой, я пошел проводить ее. На дворе было тепло, хотя солнце склонилось к самому лесу. Только что Ольга была веселая, сияющая, а сейчас ни с того ни с сего пригорюнилась.

— Что это вы? — спросил я.

Она помялась в нерешительности, но, поборов сомнения, рассказала о молве, поползшей по госпиталю. Одна девчонка сказала вчера, будто в шутку, что капитан Крутоверов по нынешним временам самый надежный жених. У него, мол, всего лишь стопы нет, а на фронт больше не пошлют. Значит, цел будет. Вот и подумаешь… Одни посмеялись, другие возмутились. Ничего вроде бы страшного, а вдруг Валентина Александровна услышит? Или Борис Трофимыч! Этак можно отравить все и разрушить!

Да-а, было над чем задуматься.

Мы дошли до госпитальных ворот и распрощались. Дальше мне пути не было.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пошел четвертый месяц моей больничной жизни, а мне казалось, что длится она уже вечность. Кое-кто из здешних моих товарищей по несчастью делил свою жизнь на две половины: на довоенную и военную. По времени это были неравные половины — довоенная, конечно, брала верх, а по горю и мучениям, по жизненным испытаниям год нынешней войны мог перевесить целое столетие. До госпиталя и я, наверное, согласился бы с таким разграничением. Другой, более веской черты в нашей жизни не было.

Госпиталь смешал это деление. Пробыв здесь три месяца, я к первой части готов был отнести всю свою жизнь до ранения — задорную, кипучую, боевую. А вторая половина…

Разве в госпитале жизнь? Немцы под Сталинградом, а у тебя — обход, перевязки. Краснодар сдали немцам, а у тебя — тихий час, процедуры. Трус или подлец, может быть, и рад был бы, а нормальному человеку — тяжко.

Где-то я читал об одной любопытной надписи на камне. Прекрасные слова: «Научились ли вы радоваться препятствиям?» Кажется, это в Тибете, в горах. Не страшиться, а радоваться.

Сказано, конечно, здорово: неизвестно еще, что лучше — сама радость или ее преддверие. Но сказать всегда легче. Ты сделать попробуй! Попробуй-ка заставить себя вместо страха ощутить радость.

И все же от одной этой мысли на душе стало легче. Госпиталь как-то сам собой представился мне очередным крупным препятствием, а чтоб его преодолеть, надо было, как обычно в таких случаях, собрать в кулак все силы, поднатужиться и сделать главный рывок.

Лучше всего, конечно, было бы какое-то занятие, дело. Пусть небольшое, посильное, но дело. Чтоб уйти в него с головой и не думать часами о своей несчастной судьбине. Это надо как следует обмозговать. С Валентиной Александровной посоветоваться, с капитаном.