От прощания до встречи - [39]

Легкий на помине сосед мой, Борис Крутоверов, спросил неожиданно:

— Как там наш Георгий Победоносец? У тебя нет желания навестить его?

Капитан и сам давно бы навестил Жору Наседкина, но ему трудно было подниматься по лестнице — Жору поместили на втором этаже, поближе к операционной.

— Схожу обязательно, — ответил я и, чтоб не откладывать дело в долгий ящик, начал собираться.

— Привет ему передай, — наказал капитан. — Скажи, чтоб держался, как мужчине подобает.

— Как мы с тобой?

Капитан ничего не ответил.

— Не обижайся, — сказал я. — Это от долгого лежания. Три месяца — это тебе не две недели.

Жора Наседкин моему приходу обрадовался. Помимо своей воли он сделал попытку приподняться, но я тотчас же остановил его. На лбу у него выступила испарина.

— Я знаю, что и вы и капитан спрашивали про мое здоровье, — сказал он с тихой улыбкой. — Мне Валентина Александровна рассказывала. Спасибо вам.

— Тебе не хуже? — спросил я, присаживаясь на табуретку, и взял его за руку, словно доктор, собравшийся проверить пульс.

— Все так же.

— Это хорошо, значит, стабилизировалось. Теперь улучшения надо ждать. Капитан просил передать тебе привет.

— Спасибо, большое спасибо.

— Он и сам давно бы пришел, да не подняться ему пока на второй этаж.

— Конечно, это же не шутка — ногу потерять. Он ведь и нестарый еще.

— Он молодец, — сказал я. — Тяжко ему, а он не унывает. Сделают протез, говорит, ох и напляшусь.

— Правильно. — Жора улыбнулся.

— Ты тоже молодец. Пульс ровный, стало быть, спокойно держишься. Так и надо.

— Стараюсь, — ответил Жора.

В палату вошла Валентина Александровна.

— О-о, на ловца и зверь, — сказала она, улыбнувшись. — Совет ваш нужен, Федор Василич!

— Совет? Вам?

— Чему вы удивляетесь?

Я пожал плечами.

— Посмотрю сейчас Егорушку и поговорим. Ладно?

— Мне уйти? — спросил я.

— Как хотите. Я на вашем месте ушла бы. Хватит вам и своих болячек. Подождите меня в коридоре, я скоро.

Из палаты она вышла довольно быстро, как и обещала, но разговор начала не сразу. Попросила меня пройти по коридору: шагов десять вперед и обратно, потом снова вперед и снова обратно, сперва медленно, потом быстрее. Все это время она пристально наблюдала за больной ногой, за походкой.

— Не больно? — спросила она.

— Пустяки, — ответил я. — Пора о выписке думать. Пока на костылях ходил, вроде бы так и надо было. А сейчас — тоска… Четвертый месяц в заточении.

Она взяла меня за руку и повела в перевязочную. Долго и дотошно осматривала мою ногу. Беспокойство у нее вызывала стопа. Глубокая рана под коленным суставом затягивалась хорошо, а стопа, невредимая стопа сгибалась плохо, и при ходьбе я был вынужден отставлять ее в сторону.

— На днях съездим на рентген, — сказала она, — а пока начнем разрабатывать стопу. Ванны, упражнения, массаж…

— И сколько же это дней?..

— Трудно сказать. Может, и недолго.

Перевязав ногу, она усадила меня на стул у окна, села напротив и совсем неожиданно повела речь о ленинградцах, о моих земляках, как она сказала.

В госпитале у нас лечилось несколько бойцов из-под Ленинграда. Раны их серьезной опасности не внушали, но истощены они были до крайности. Дело понятное — блокада. Это были скелеты — не люди. Мне эти живые мощи были не в диковинку — я нагляделся на них в Ленинграде, — а здешние врачи, сестры, да и бойцы, раненные на других фронтах, поначалу приходили в смятение. Попривыкнув же, неизменно проявляли к ним особое внимание. Им первым приносили обед, выбирали лучшие куски мяса, и никто из больных ни разу на это не посетовал.

День ото дня силы у них восстанавливались, здоровье крепло. Поправке их радовался весь госпиталь. Трое с неделю назад выписались, другие готовились к выписке. И лишь красноармеец Пантюхов вызывал недоумение. С ним творилось что-то странное. Тщетными оказались все старания поставить его на ноги. На первых порах у всех его изголодавшихся однополчан был чрезмерный аппетит, и, чтоб не повредить здоровью, их приходилось ограничивать в еде. Один Пантюхов едва притрагивался к пище. Когда озабоченная Валентина Александровна попыталась выяснить причины, он сказал, что у него совсем нет аппетита и ему тошно смотреть на все съестное. Ей пришла в голову мысль, что, возможно, ему не по душе незатейливая госпитальная пища, и она спросила, что он хотел бы поесть. Пантюхов подумал, пожал плечами и ответил, что, может быть, и съел бы кусочек осетрины или небольшой бутерброд с икрой, но понимает: разве это сейчас где-либо добудешь?

Валентина Александровна сделала невозможное: раздобыла на оборонном строительстве и осетрину, и зернистую икру. Немного, конечно, но раздобыла. Шла к нему довольная, радостная. Каково же было ее огорчение, когда Пантюхов поглядел на гостинцы, а есть не стал. «Душа не лежит», — сказал он и отвернулся.

Грустно ей было, обидно, а отступать не хотелось. Приносила ему овощи, ягоды, кисели. Иногда Пантюхов съедал несколько ложек киселя, отведывал ягод, но по-прежнему оставался замкнутым, отчужденным. Можно было пойти к начальнику госпиталя и посоветоваться, но тот наверняка усмотрел бы в Пантюхове симулянта, устроил бы ему разнос и, чего доброго, отдал бы его под трибунал.