От прощания до встречи - [42]

Капитан привстал, дотянулся до фляги, отвинтил крышку и залпом выпил остаток спирта. В голове закружилось, дрожь стала утихать. Под соловьиные трели нещадно клонило в сон. Смежались веки, тяжестью наливалось все тело. «Не спешить, — подумал он, — а то совсем сморит. Сон не уйдет, поспать можно потом». Он тряхнул головой, с силой сжал пальцы в кулаки. Ногу пронзила резкая боль, и сон сняло как рукой. Теперь надо спешить… Выбрав удобную позицию, он нажал изо всех сил на нож и со стоном, с зубным скрежетом довершил дело. Уронив руки на землю, закрыл глаза. Желтые дрожащие круги замельтешили перед глазами. Он приподнял веки и, не давая себе расслабиться, обмыл ногу спиртом, смазал йодом — обжигающая боль высекла из глаз искры — и крепко, ладно забинтовал ее, подложив толстый слой ваты.

Теперь можно было и поспать, даже лучше всего было бы поспать, но он внезапно почувствовал голод. Открыв тушенку, съел всю банку в один присест. Съел и тотчас заснул.

К вечеру он проснулся, глянул на толстую в белых бинтах ногу, и непрошеные слезы хлынули из глаз. Не от боли, ноющей и саднящей, а от горькой обиды, от неизбывной злости на немцев.

А вечерними сумерками из леса приползли в овражек его бойцы с санитаром, переправили в свой лесной лагерь, и через три дня он уже был в полевом госпитале.

Рассказ мой Валентина Александровна слушала молча, терпеливо. Иной раз, когда капитан, по ее мнению, мог сделать иначе и тем самым облегчить свои страдания, она закрывала лицо руками, замирала, а через несколько мгновений из-под ее ладоней вырывался тихий, но явственный стон. Рассказ этот недешево обошелся и ей и мне.

— Благодарю вас, Федор Василич, — сказала она тихо, едва я замолчал. — Я должна это знать.

Разговор наш затянулся. Валентину Александровну ждали дела, и я поднялся. Не удержавшись, спросил ее о Жоре Наседкине и в опечаленных глазах увидел тревогу.

— Ничего нового сказать пока не могу, — ответила она. — В моей практике это, наверное, самый тяжелый случай.

В палате меня давно уже ждал капитан. Госпитальная разведка донесла ему, что все это время я разговаривал с Валентиной Александровной.

— С Жорой пока все по-старому, — сказал я. — Духом он вроде бы не падает, просил передать тебе привет.

Я сел на кровать и подробно рассказал ему о Пантюхове и о переживаниях Валентины Александровны. Капитан принял мой рассказ близко к сердцу.

— Как я понимаю, — сказал он, воодушевляясь, — мы с тобой должны помочь ей.

— И поможем, — ответил я. — Надо только хорошенько подумать, как это лучше сделать.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

На другой день капитан, проснувшись, сказал вместо утреннего приветствия:

— Любая серьезная операция начинается с разведки. Пентюхов — не исключение.

— Пантюхов, — поправил я.

Он повернул голову и пристально посмотрел на меня. В глазах у него я увидел смешинки.

— Может быть, ты и прав. Но без разведки, скажу я тебе, и этого точно не установишь. Стало быть — разведка. Глубокая, полная. Исключить на первых порах придется, пожалуй, только одно — разведку боем. Правильно?

— Пожалуй, — ответил я. Судя по всему, капитан со вчерашнего дня о многом успел поразмыслить.

— Внизу этот Пантюхов или наверху? — спросил он и огорчился, когда узнал, что наверху. — Придется тебе пока одному попотеть.

Я ничуть не опасался разведки в одиночку — в этом случае она, по моему разумению, была даже кстати, — но я решительно не представлял себе, как ее начать. Думал я почти сутки, но ничего путного не придумал. Мешала разница в годах: Пантюхову было сорок, а мне — двадцать с маленьким гаком. Меня всегда тянуло к пожилым людям, и я довольно быстро осваивался с ними, как и они со мной, но начинать знакомство всякий раз было тяжело, я их стеснялся, мне казалось, что им со мной будет неинтересно, что они попусту потратят время. Бывали случаи, когда почин брали они сами, и все тогда шло хорошо. Но мог ли я надеяться, что отъявленный, по словам Валентины Александровны, нелюдим Пантюхов соизволит заговорить со мной? Как же, интересно, такой молчун мог работать в торговле? Сколько я знал, продавцы — люди веселые, общительные и на что другое, а на слова не скупые. Может быть, и он такой же, когда в своей стихии? Как-никак до заведующего дослужился. А тут оторвали от привычного дела, окунули в смертельный водоворот войны, и человек сник. В сорок лет не так просто приспособиться к боевым тяготам.

С этими мыслями я и отправился после завтрака к Пантюхову. В светлой палате о двух окнах нашли временную тыловую пристань пятеро солдат-страдальцев. Четверо были мои ровесники, а может быть, и моложе, я встречал их в перевязочной, в коридоре или же на прилегающей к госпиталю лесной территории. Моему приходу они обрадовались, повставали с коек и наперебой стали предлагать табуретки.

— Присаживайтесь, товарищ лейтенант, — сказал белобрысый парень в густых веснушках, с рукой на перевязи. Я знал, что его, как и меня, звали Федором. — Сюда, пожалуйста, к окошку. Вид у нас из окон царский.

Их окна выходили на большую поляну, покрытую густой травой и обрамленную вековыми деревьями — соснами и елями, пихтами и березами. Деревьям было просторно, они росли мудро, спокойно, и бушевавшая далеко за ними, на западе, война казалась при виде их абсурдом, нелепостью.