От прощания до встречи - [43]

— Присядьте, товарищ лейтенант, — повторил Федор и отвлек меня от раздумий.

— Спасибо, тезка, — ответил я и, отставив ногу в сторону, не без труда присел. Мне было легче вставать, чем садиться. — Вид здесь завидный, умиротворяющий, а наше окно смотрит в поселок, деревья только поблизости.

— На поселок-то, может быть, и лучше, товарищ лейтенант, — сказал Федор. — Рановато нам умиротворяться-то.

— Рановато, — ответил я. — Что верно, то верно.

— То-то и оно. Немец к Волге подошел, к родным моим местам, зло кипит, а тут лежи и умиротворяйся…

— Зло надо поберечь, оно помогает. А вот чтоб рука скорее ожила, надо на лес почаще смотреть да воздухом лесным дышать.

— С леса да с воздуха ноги можно протянуть, сала побольше бы, — весело сказал сосед Федора и кивнул на Пантюхова, молча и безучастно лежавшего в углу около двери. Все четверо заулыбались.

— Сало, конечно, хорошо, — согласился с ним Федор, — только не всякий желудок к нему приспособлен.

— Крестьянский или рабочий желудок не только сало — топор перемелет, — возразил сосед. — Тем паче сейчас, в войну.

— Не скажи, брат Дмитрий… Мой отец самый что ни на есть крестьянин, мужик испокон веков, потомственный, можно сказать, мужик, а как вошла к нему в желудок язва, он только кашу молочную и мог принимать. И с мужиком может случиться…

Ни белобрысый Федор, ни его сосед Дмитрий, рябоватый, богатырского сложения детина, не знали, конечно, зачем я к ним ни с того ни с сего пожаловал, но разговор, который они затеяли, был для меня как нельзя кстати.

— Большая язва? — спросил я, поглядывая на Пантюхова.

— Может, и большая, — ответил вместо Федора Дмитрий. — Только ведь как отец его попал на фронт да в бою побывал разок-другой, язвы этой и след простыл. Сам отец написал Федору, с неделю, как письмо пришло. Язва — она тоже сознательная, понимает, что к чему… А может быть, испугалась, как знать? — Он повернул голову к Пантюхову, и все мы следом за ним обратили свои взгляды на угол у двери. Но Пантюхов упорно безмолвствовал.

По взглядам молодых солдат я без особого труда догадался, что подобные разговоры велись здесь не впервые. Видел отчетливо и другое: цели своей негласные союзники Валентины Александровны не достигали. Я попытался представить себе лицо Пантюхова — он лежал к нам спиной — и не смог. Если мне не изменяла память, раза два я видел его мельком в коридоре, но лицо, к сожалению, не запомнилось. Какое оно, что на нем сейчас написано? Он же не спит и слышит все. В чем другом, а в самообладании и выдержке ему, видно, не откажешь. А может быть, он привык к таким разговорам. Особой изобретательностью молодые его соседи, наверное, не отличались, а когда изо дня в день твердится одно и то же, это входит в привычку и не замечается. Надо, стало быть, другое что-то придумать, потоньше и поинтереснее. Только вот что?..

— Закурить у вас не найдется, товарищ лейтенант? — спросил богатырь Дмитрий. — Плоховато у нас с куревом, не хватает. Жалуемся Валентине Александровне, а она улыбается и заверяет нас, что чем меньше мы будем курить, тем скорей затянутся раны. Хороший она человек и доктор хороший, а понять не хочет, что все как раз наоборот.

— Понимает она, — возразил ему Федор, — очень даже все понимает, только где она возьмет махорку, когда этой заразы недостача во всем государстве? И дело это совсем не докторское, хватит с нее бинтов да лекарств.

Я достал папиросы, и спор мгновенно затих. И Федор, и Дмитрий, и два других солдата — я не знал их имен — глядели во все глаза на голубую пачку «Беломорканала», почти полную, с душистыми папиросами и, глотая слюнки, не смели, не решались протянуть к ним руки.

— Пожалуйста, — сказал я и выдавил из пачки несколько папирос. Только после этого, и то переглянувшись, они робко и бережно вытянули по одной-единственной.

— После завтрака, — сказал Федор и заложил папироску за ухо. То же самое сделали его друзья-соседи.

— Где же это вы, товарищ лейтенант, раздобыли такую драгоценность? — спросил Дмитрий. — Аж не верится. Поди, рублей сто заплатили?

Ничего за эту драгоценность я не платил, ни рубля, ни копейки; папиросами я разжился два месяца назад в Ленинграде, на родном своем корабле. На крейсере у нас, как во всем блокадном городе, всю зиму и всю весну туго было с продуктами. Мы все понимали — блокада есть блокада, — донельзя подтянули ремни, но голод унять были не в силах. Спасали нас папиросы. Смолишь, бывало, одну за другой, до одури, до темноты в глазах, и голод мало-помалу стихал, приглушался. Голова иной раз шла кругом, но это можно было терпеть. А папиросами нас вдоволь обеспечивал корабельный начпрод Иван Никанорыч Пышкин. В противовес своей сдобной фамилии он и ростом не выдался, и худющ был как кощей, Зато талантом снабженческим бог наделил его с избытком. За два дня до войны он умудрился получить на складе большой запас консервов, сала, копченой колбасы и целую годовую норму табака. Другие снабженцы отбрыкивались любыми путями от этого залежалого товара, а Иван Никанорыч вцепился обеими руками. Чутье у него было. А как пригодились нам в голодную зиму и колбаса, и сало, и консервы! На других кораблях пустая похлебка, а у нас суп с душистой приправой. Не говоря уж о табаке. На фабрике Урицкого ему наделали из этого табака множество первосортных папирос, и мы были спокойны за курево все тяжкое время. Мало того, он на табак ухитрялся жиры выменивать. «Лишние калории голодающим морякам не помешают», — говорил он.