От прощания до встречи - [134]

— По каким же морям-океанам? — Она шагнула назад, еще раз оглядела меня. — Не зря все-таки мы на тебя зарились. Кофейку не выпьем?

Я охотно согласился, и беседа наша пошла на лад. Вспомнили, конечно, альму-матер — это всегда молодит душу, — поговорили о друзьях-товарищах, но про Америку Инесса не забыла.

— По каким же все-таки морям они плавают? — повторила она свой вопрос.

— Морей у них много, — ответил я. — И тихих и бурных.

— Что тебя больше всего удивило?

— На этот раз, пожалуй, разгул секса. Море секса.

Мои слова не произвели на Инессу ни малейшего впечатления. Она спокойно выслушала, улыбнулась едва заметно.

— Одних, поди, женщин голеньких демонстрируют. Какой же это секс? Это полсекса. Нашей сестре и полюбоваться нечем. И здесь бедных женщин обошли.

Я невольно рассмеялся, хотя вовсе не был уверен, что Инесса шутила.

— Не так, что ли? — Она меланхолично усмехнулась. — Куда ни глянь — кругом дискриминация. Предлог, конечно, самый благородный — прекрасный слабый пол, любовь к нему, забота, — а суть все та же: мужик хозяин, баба на подхвате. Что в Америке, что у нас.

— Неужели и ты на подхвате? — спросил я удивленно.

— Всю жизнь! — залпом выпалила Инесса. — Всю-ю жи-изнь — представляешь? В школе была старостой, — вроде бы вла-асть! — а помыкали мною кто хотел. В вузе ходила в комсоргах — тоже как будто не последняя скрипка — одни побегушки, только и слышала нарекания. Выскочила замуж, служить пошла, думала — простор откроется… — Она привычно усмехнулась. — Вместо простора кабала припожаловала. И дома и на службе. О муже я тебе как будто рассказывала. Не приведи бог сидеть дома долгими вечерами и в тревоге, в одинокой тоске ждать своего благоверного. В голове мельтешат самые горькие мысли, одна горше другой, не мысли — сплошная отрава. Долго этих мук не выдержать, можно потерять рассудок. Представь себе: в полночь или заполночь является суженый. Боль поначалу выпустит из своих лап измученное сердце — слава богу, жив, руки-ноги целы, голова на плечах, — потом опять заберет в свои клещи: видеть красивого мужчину, потерявшего человеческий облик, тяжко, а если он и муж, да вроде бы еще любимый, — мучительно, нестерпимо. На глазах рушилось и неведомо куда уплывало самое хрупкое и самое дорогое чувство. Пуще огня боялась, как бы это чувство не обратилось в ненависть и не перешло на ребенка, которого я уже носила и трепетно ощущала. Чтоб избежать этой страшной беды, я решилась на разрыв.

Я не вытерпел и спросил, что сталось с ее бывшем суженым. Ответила она не сразу и не легко. Заставив себя улыбнуться, она отпила глоток пахучего коньяку, для чего-то запила холодным кофе и вымолвила едва слышно, что муж ее бывший давно уже не пьет, стал большим начальником, завел новую семью. Изредка заезжает к сыну, благодарит Инессу за твердость: когда, бы не решительный ее шаг, всколыхнувший все его существо, мог бы окончательно погибнуть.

Глядя в ее удрученные глаза, я подумал, и чем дальше, тем более уверялся, что в то время одного решительного шага с ее стороны было, пожалуй, маловато. Любви бы побольше да терпенья женского. Она угадала мои мысли, в душе, возможно, и сама так полагала, но сейчас, в эту минуту, ей, видимо, не хотелось, чтоб я так думал и она не нашла ничего лучшего, как перевести разговор на стезю служебную.

С первых рабочих шагов ей повезло; так, во всяком случае, ей казалось. Почти все ее материалы с ходу шли в номер и на летучках отмечались в числе лучших. В пеструю редакционную дружину она вроде бы вписалась сразу же, во всяком случае, оба главных начальника твердили ей об этом едва ли не каждый день. Правда, коллеги-ровни с похвалами не торопились, как не спешили распахивать перед ней свои души, хотя были с ней ласковы, приветливы и предупредительны. Почти целый год она терялась в догадках, потом ее осенило: коллеги видели в ней перспективную работницу, начальники же — смазливую молодую женщину.

Со временем Инесса смирилась со своим положением, даже стала откровенно гордиться им. «В жены берут кротких и благодетельных, а в ближайшие подруги…» — не раз говаривала она своему окружению. Да, да, было у нее и окружение, которое не требовало разжевывания, а схватывало все с полуслова. Одна язвительная девица из отдела писем ответила ей на это: «Зато жены вечны, а ближайших подруг меняют…» Инесса, может быть, и обиделась бы, и отомстила бы ей за дерзость, когда бы не чувствовала охлаждения черноусого шефа и когда б собственными глазами дважды или трижды не поймала его совсем недвусмысленные взгляды, устремленные как раз на эту самую голенастую девицу из отдела писем.

Взвесив свои и ее достоинства, не забыв положить на весы изменчивые чувства и решительный характер шефа, Инесса принялась искать себе новое место. И не столько, пожалуй, место, сколько подходящего начальника. Она еще была красива, молодой румянец поигрывал на ее лице, и поиски оказались недолгими.

Новый шеф был постарше и поумереннее, зато очень уж он пришелся по душе сыну Валерке. Добрый, веселый, остроумный, он прибавил к ее жизни естественную улыбку и похвальную привычку думать о жизни, о людях, отыскивая и оберегая в первую голову интересное, талантливое, разумное. Когда она узнала его поближе, то поняла, что с ним не надо было притворяться. Может быть, впервые в своей жизни она узнала, что такое полная внутренняя свобода и надежная защищенность. Лучшего мужа она не могла себе представить, но из-за его больной жены официальный союз с ним был невозможен. Он, конечно, не мог, никак не мог оставить жену, это было против его совести, против всего его существа. Инесса все понимала, жалела, что жизненные обстоятельства складывались не в ее пользу, но изменить что-либо не могла.