От прощания до встречи - [122]

— Видишь ли, Максим, — начал я тоже медленно, стараясь найти самые нужные слова, — может быть, ты и прав отчасти. Но только отчасти. Чем скорее матрос узнает свой корабль, тем лучше и для корабля и для матроса. Ты согласен?

— Согласен, — буркнул он.

— А теперь скажи, пожалуйста, как сам ты осваивал свой корабль? Кто тебе его подарил?

— Дядя Миша.

— Он моряк?

— Да.

— А кто тебе показал все эти паруса, стеньги, мачты?

— Дядя Миша.

— И ты сразу все запомнил?

— Не-ет, я потом еще сто раз его спрашивал.

— И все узнал, верно?

— Да.

— Вот так и матрос. Говорят ему, рассказывают, а у него в одно ухо влетело, в другое вылетело. А когда сам начнет спрашивать да разглядывать, сразу все и запоминает. Самому надо, самому, понял? А когда труд самому же на пользу, разве это мучительство? Трудно, конечно, и говорить нечего — так он ведь и называется труд. Ну-у?! — Я поднял его и усадил на колени. — Тебе-то все будет проще, если в моряки пойдешь.

— Все мечты о море да о корабле, — не без гордости заметила Ирина. — Чуть ли не с пеленок.

— А вы, дядя Федя, тоже искали этот клотик? — спросил Максим, не обращая внимания на слова матери.

— Конечно! — воскликнул я, обрадовавшись его улыбке. — Мне одной-то чашки чая не хватило, разлил всю по дороге, за другой бегал.

— Вы — как дядя Миша, рассмешите — не остановишь. — И он вновь залился смехом.

— Дядя Миша — у него высшая похвала, — заметил Юрий. — Я такой чести еще не…

— Знаешь, о чем я подумал, Максим? — перебил я Юрия, поспешил перебить, чтоб он хотя бы закончить не смог своей несуразной мысли. — Зря я тебе рассказал про клотик. Ей-богу, зря, надо, чтоб и ты побегал да поискал.

Максимка рассмеялся еще громче и получил упрек матери.

— Иди успокойся, — сказала она, — потом придешь.

Он и из комнаты выбежал, держась за живот и заливаясь смехом.

Юрий помолчал, глядя вниз, поулыбался насмешливо-торжествующе и вскинул на меня глаза, серьезные, озабоченные.

— Ну вот, парню весело, а ему за это фитиль. Разве так делают?

Не хотелось мне становиться на его сторону, хотя кое в чем он, возможно, был и прав.

— Ну какой там фитиль? — возразил я. — Попросила ласково успокоиться, и все дело. Не горько, не обидно. Это, наверное, очень трудно — воспитывать детей, оттого вы и спорите. Мне довелось жить по соседству с хорошей семьей. Муж, жена, двое ребят — добрые мои друзья. Ты, Юрий, знаешь их — Кулагины. Жили мы в гостинице. Шел я как-то к себе и встретил в коридоре Маришу. Стоит у окна, курит и заливается слезами.

«Что случилось?» — спрашиваю.

«Ребят отшлепала, жалко».

«Не шлепала бы».

«Провинились, дай им волю — на руках будут ходить».

«Ну и пусть ходят».

Она смерила меня укоризненным взглядом и изрекла упавшим голосом:

«Хотела бы я знать, как ты будешь обращаться со своими чадами».

Как знать, может быть, она и права.

— Права, права, — подтвердила Ирина. — Иной раз и отшлепать надо. На пользу.

Юрий и ухом не повел, будто Ирина словом не обмолвилась. Он умел это делать, когда хотел, а Ирина, видно, не привыкла к таким манерам и, рассерженная, хмурилась, нервничала.

— А ты, стало быть, как всегда, дипломат. — Юрий сердито хмыкнул, откинулся к спинке стула и, скрестив на груди руки пронзил меня ехидным пристальным взглядом. — И нашим, стало быть, и вашим.

Он был зол и мог натворить глупостей. В других обстоятельствах его слова, наверное, обидели бы меня, теперь же они вызвали озабоченность.

— Ты не прав, — ответил я. — Воспитание детей представляется мне делом неимоверной сложности, а я в нем ничего не смыслю. Оттого, наверное, и не женился до сих пор. О воспитании, по-моему, надо не столько спорить, сколько советоваться. По-доброму, по-дружески, но — советоваться.

После откровенного моего признания злости в глазах у Юрия поубавилось. Мне показалось даже, что его гложет раскаяние. Неожиданно пришла на помощь Ирина, она, конечно, тоже заметила в нем перемену.

— Это в самом деле очень трудно — воспитывать. Чтоб и душевный был, добрый и чтоб храбрости хватило отпор дать, когда придет надобность. — Она решительно уставилась на Юрия, мягкая, доброжелательная, но в любую минуту готовая дать ему бой. — Только вряд ли из парня выйдет толк, если мы каждый раз спорить будем по всякой мелочи и ругаться, да еще при нем самом, при парне.

Юрий вроде бы почувствовал, что стенку нашу не пробить, да у него, пожалуй, и желания не было уже пробивать ее.

— Вам теперь осталось сказать, что дипломатия и в семейной жизни должна занять свое место. — Он явно отступил, но, кажется, не очень жалел об этом.

— И должна, если она от доброго сердца. — Мне приятно было подтвердить его слова.

— Я солдат, — сказал он.

— Иной солдат любому дипломату нос утрет.

— Я расквасить могу, а чтоб утереть…

— Захочешь — сможешь.

Не знаю, по душе ли пришлись ему мои слова, но он смолк, притих и, как мне показалось, смирился. Я распрощался и ушел.

Мы встречались с Юрием едва ли не каждый день, он передавал мне приветы и приглашения от Ирины, от Евгении Михайловны, но о семейной жизни разговора не заводил: видно, не все у них было ладно. Иногда мне хотелось спросить его и об Ирине, и о Максимке, и о Евгении Михайловне, но я удерживал себя. Был уверен: придет время — скажет сам.