От прощания до встречи - [118]

У подъезда ее дома пришлось остановиться. Погода на глазах портилась, стало заметно холоднее, моросил мелкий дождь. Жичин распахнул плащ и спрятал ее от дождя.

— Что же я теперь буду делать? — спросила она беспомощно. — Мне ведь не только вы любы. Я чувствовала: вместе с вами нужным делом занимались. Радовалась, как девчонка, когда удавалось хоть чем-нибудь помочь этим несчастным пленным. А теперь?

— Будете заниматься тем же делом.

— Вы так думаете? Откуда вы знаете, кто приедет? Может быть, они и не захотят, чтоб я здесь работала.

— Захотят. Мы подскажем.

— Допустим. А что у них за мысли об этих несчастных? Вдруг они всех пленных за предателей будут принимать? Это и не мудрено, когда изо дня в день твердится: лучше смерть, чем плен.

Дождь утихал, она высвободилась из-под жичинского укрытия, вздохнула:

— Знаю: тебе бы сейчас горячего чая. И согрелся бы, и успокоился. Но звать тебя не буду. Не надо. Я и так расслабилась до самой черты. Иди. — Она подтолкнула его, и он молча пошел в свой отель.

10

В последние дни Жичин и сам то и дело возвращался к мысли о судьбе военнопленных. По мере того как приближались передача дел и отъезд из Парижа, мысль эта становилась острее, навязчивее. Жичин знал: она не давала покоя Комлеву, молчаливый вопрос о своей судьбе он читал едва ли не в каждой паре глаз своих подопечных пленных. А пленных не дюжина и не сотни — десятки тысяч. Сколько положено сил, чтоб разыскать их, собрать воедино. Воевать приходилось за каждого человека, как же не тревожиться за их судьбу?

А что он сейчас мог сделать? Что мог сделать Комлев? Из реальных возможностей оставалась, пожалуй, одна: настроить на свой лад приехавших из Москвы офицеров. Это может оказаться нелегким делом, они с Комлевым ехали сюда без симпатий к пленным. Более того, полагали предстоявшую работу тяжким бременем. Париж привлекал, а пленные представлялись чистым наказанием. Прошло время, пока они вникли в трагические судьбы этих людей.

Комлев настоял провести операцию в два этапа: сперва интенсивные беседы своими силами, потом, если возникнет надобность, привлечь тяжелую артиллерию — посла. Двух полковников, согласно табели о рангах, Комлев взял на себя, на долю Жичина выпал майор Глушков.

Оба полковника были боевыми офицерами. Войну, как говорил один из них, не прошли, а «проползли». От западных границ до Москвы и до Сталинграда, а потом обратно. Им ничего не надо было доказывать, они оценили ситуацию сразу. А майор Глушков оказался крепким орешком. Жичин старался внушить ему, что они советские граждане, а многие из них достойны самых высоких наград, что в пленении своем они неповинны. Рассказывал ему истинные судьбы этих людей, знакомил с офицерами из числа помощников, которые прекрасно воевали и в рядах Красной Армии, и в партизанских отрядах во Франции. Ничто не помогало. Все доводы разбивались о холодное упрямство. Жичин знал один верный способ: майору надо было приказать. Приказ он выполнил бы.

«Утрясется», — спокойно сказал вновь прибывший полковник Лебедев.

Расставаться с Парижем было грустно. И с городом, и со своими подопечными, и с Маргаритой Владимировной.

— Не печалься, Федор, — успокаивал друга Комлев. — Мы свое дело сделали, совесть перед людьми у нас чиста. Я давно взял себе за правило: что бы ни случалось, надо хорошо, по совести делать свое дело.

Проводить пришли Маргарита Владимировна, Николай Дмитриевич, полковник Лебедев.

— Счастливого пути!

— Счастливо оставаться!

БЛАГОДЕТЕЛЬ Повесть

I

— Женюсь! — воскликнул Юрий, влетев в комнату. — Слышишь, Федор, женюсь!

Я слегка оторопел. Открытый и компанейский парень, Юрий до сих пор ни словом не обмолвился о невесте. Даже намека не было.

— Женись на здоровье, — ответил я, не поняв, шутит он или говорит всерьез.

— А тебе ни жарко ни холодно? — спросил он упавшим голосом.

— Жарко, — сказал я. — Могу быть сватом.

Теперь, кажется, в недоумение поставил его я.

— А это не старомодно? — спросил он.

— Жениться?

— Не-ет, сватов посылать. — Он смущенно улыбнулся и потупил взгляд.

Мне стало ясно, что Юрию не до шуток.

— Как же это ты решился? — спросил я.

— Самому не верится. Глянул — и будто гром с неба грянул.

— Ты даже в рифму заговорил.

— Заговоришь. От одних глаз покой потеряешь. Что тебе лесные озера — чистые и какие-то… пугливо-диковатые. Будто едва родились и на мир еще не смотрели. — Он подошел к столу и сел со мной рядом. — А вдобавок представь себе ювелирные черты лица и черные-черные волосы, тронутые сединой.

— Уже портрет, — сказал я. — А чем ее покорил ты?

— Е-если б покорил… А знал бы ты, как она искусство чувствует. Суждения тонкие, точные.

— Как же ты определил?

— Ну-у, Федор…

— Шучу, шучу, не обижайся. Ради красного словца, сам знаешь. Ты бы хоть друзей своих показал ей. Вдруг экзамен не выдержим.

— Потому и не показываю, чтоб от ворот поворот не получить раньше срока. — Юрий вроде бы стал приходить в себя. — Зову прямо на свадьбу.

Мы подружились с Юрием на первом курсе чуть ли не с первой встречи. Мы были одних лет и оба изрядно хватили войны, оба ценили жизнь и юмор. Нельзя сказать, что мы жили душа в душу, бывали меж нами размолвки, и довольно основательные, но всякий раз на помощь нам приходил неистощимый запас фронтового опыта и терпимое отношение к привычкам и слабостям друг друга. Я подсмеивался над его горячностью, он постоянно подвергал остротам мою невозмутимость.